Люди уходили в горы, а волна, огромная, закрывавшая небо, следовала по пятам, с жадностью проглатывая города, слизывая посевы, умерщвляя все, что еще недавно именовалось диковинным словом «цивилизация».

Сколько ему было, когда Аттила, охотясь, набрел на его убежище – оспину в скальной щеке, – десять, двенадцать? Может, и меньше. В ту пору дети взрослели очень быстро. Те немногие, что выживали. Шерхан помнил лишь мучительное чувство голода, помнил, что охотился на крыс и лягушек, жил в темной сырой пещере, где ночью тощие хвостатые грызуны внимательно присматривали за ним, выбирая миг для нападения. Он отгонял их толстой сучковатой палкой, кидал мелкие камни, со временем научился делать это с потрясающей скоростью и меткостью – один бросок, одна смерть. Так что хвостатые твари, поразительно разумные и оттого еще более опасные, теперь обходили его стороной. Собственно, эта ловкость и привлекла тогда Аттилу. Заметив, как тощий подросток с пятнадцати шагов ловко пущенным камешком сразил бегущую крысу, Пророк остановил коня и велел сопровождающим воинам отловить юнца.

На лице Шерхана, похожем на иссохшую кору дерева, прорезалось подобие улыбки. Он вспомнил, как ел в тот день: страстно впивался зубами в сочное мясо жареного кабана, а окружающие смеялись, говорили, чтоб не объедался. Один даже попытался силой отобрать ломоть у прожорливого найденыша. Тот зарычал и от всей души укусил наглеца за палец. Тот схватился за кинжал, но Аттила, наблюдавший эту картину, остановил его и впервые тогда назвал приблудного дикаря Шерханом. Обильная еда и беспощадная дрессировка сделали, казалось, невозможное. Спустя пять или шесть зим близ Аттилы не было никого сильнее юного Шерхана. Сильнее и вернее. Если можно предположить, что у Пророка есть любимцы, то в первую очередь любой назвал бы его.

Став Несокрушимым, он не раз закрывал Аттилу от вражеского огня: и когда во главе отряда вел бои с неукротимыми горцами острова Чеч (лицо до сих пор хранило глубокий след от кинжала), и позднее, когда присоединил к владениям Пророка неприступный горный кряж, именуемый Крышей Мира.

Те годы он помнил хорошо, так же как тот день, когда молодой, но хваткий командир полусотни Несокрушимых Эргез с поклоном вручил ему голову властителя большого укрепленного селения.

Это была ловкая проделка: Эргез тайно сообщил владыке каменной твердыни, прилепившейся на неприступной скале, что готов перейти на его сторону со своими людьми. И властитель поверил. Да и что бы ему не поверить, когда его дочь была женой Эргеза. Тайным ходом он впустил родича с ватагой головорезов. А уж потом были и погребальные костры, и пиршественная чаша из черепа незадачливого правителя. В костре погибла и сокрушенная горем жена Эргеза – тот заподозрил, что женщина слаба в вере, если смеет горевать о смерти отца-иноверца. Зато после этой операции его сделали сотником.

В ту пору Шерхан сам открыл храбрецу, не знавшему жалости к врагу, путь наверх и числил Эргеза не просто соратником, но своим верным человеком. Глупая ошибка, горькое разочарование. Как он мог так обмануться?!

Спустя всего несколько лет, когда его младший сын, последний из десятерых, оступился и, одурманенный красотой горянки из жреческого рода, опрометчиво взял ее в жены, именно старый друг Эргез, ставший к тому времени наместником Лесной страны, громогласно обвинил молодого воина в страшном преступлении и коварном умысле против веры. Конечно, Шерхан и сам считал выбор сына неразумным, но верил, что со временем он приобщит жену к истине, откроет ей врата в мир света и праведности. Но этому не дано было случиться. Эргез, не смутившись ни на миг, ударил в спину.

Вероятно, он полагал, что разгневанный Аттила и вовсе прикажет вышвырнуть отступника, но тот, помня испытанную верность и девятерых храбрецов-сыновей, доблестно сложивших головы в боях за веру, повелел сделать верного Шерхана наместником Крыши Мира, а его сына всего лишь отправил в изгнание выслуживать милость властителя правоверных.

Но Эргез и тут оказался в выигрыше. Он приставил к изгнаннику своего соглядатая, а жену и маленького сына взял в заложники и держал при себе неотступно, связывая руки Шерхану, иначе тот давно удавил бы коварного лицемера.

Совсем недавно там, в ставке Эргеза, ему показали несчастную Чандру и внука, обитающего среди псов и кормящегося с ними «по милости наместника». Что и говорить, Эргез крепко схватил его за глотку! В прежние времена Шерхан бы не допустил такой напасти. Однако время упущено. Теперь самозванный ньок-тенгер без зазрения совести прибирает власть к рукам и ни за что не отступит, пока не добьется своего.

Недавняя встреча халифов на поминальной тризне показала истинные намерения врага. Какое недостойное коварство – воспользоваться скорбным обрядом по вознесшемуся Пророку, чтобы подпоить стражу и связать по рукам и ногам вернейших, надежнейших соратников Аттилы! Спасибо еще, не додумался набросить сети на спящих или отрубить им головы. А ведь мог.

А может быть… Шерхан сощурил глаза, узкие, желтовато-зеленые, взгляд которых не всякому дано было выдержать. А если сеть он все же набросил? Почетная стража султана хороша для защиты от местных разбойников. Гвардию Несокрушимых ей не одолеть. К тому же кто знает, не получил ли один из храбрецов тайный приказ вонзить кинжал в спину пресветлому султану, который помнил времена, когда Эргез был пылью под его стопами? Ньок-тенгер наверняка подослал своих людей в его кортеж.

Он нахмурился, вспоминая свой новый титул. Конечно, одно дело – поднять руку на халифа, наместника и соратника Аттилы, и немедля стать отверженным для всякого правоверного, и совсем другое – на какого-то султана.

Хитрая выдумка, ничего не скажешь. Шерхан понимал, что, должно быть, стар тягаться в скорости мысли с бывшим подручным, но ясно видел, куда тот клонит. Этому выскочке не нужны те, на кого Пророк опирался, создавая державу. Они слишком хорошо помнят Эргеза волчонком, только пробовавшим остроту своих клыков.

Для первого среди равных это не в укор. Всякий когда-то начинал, всякий неумело выходил на первую охоту. Но, похоже, Эргез решил объявить себя не просто наместником Пророка, унаследовавшим, хотя и с оговорками, его власть и почести. Он хочет стать равным Пророку, а возможно, и превзойти его. Нет предела гордыне этого наглеца!

А если так – чем не случай: возвращающийся в свои владения султан бесследно исчез в лесах и болотах, и одному Пророку на небесах видно, из-за чего оборвался его жизненный путь. Горе для правоверных, и… тихая радость для их властителя.

«Он не решится, – шевельнулась было в душе малодушная надежда. – Пророк не допустит этого!» Одно из тех нелепых заблуждений, что губят детей, играющих с оружием. «Оно не выстрелит, – надеется неразумный, нажимая спусковой крючок. – Творец небесный сохранит меня!..» – «Почему же не решится? Еще как решится!»

Шерхан оглянулся на одного из своих доверенных людей, как и на господина, дремавшего в седле. Лишь вчера после заката тот присоединился к его отряду и, несомненно, был достоин награды. Да вот беда, награждать за дурные вести не позволял обычай.

Кони шли мерным шагом, отдыхая после долгой утомительной скачки. Шерхан спешил. Ему было куда и зачем спешить. Совсем недавно он направил храбреца в то самое место, откуда вознесся в небо Пророк на звездной колеснице, и приказал ему порасспросить местных жителей, как все происходило. Ведь те видели небесную колесницу задолго до приезда Аттилы, строили мост через топь и общались с гонцами Предвечного. Каково же было удивление султана, узнавшего, что в округе его посланец нашел лишь сожженные дома убогого селения и брошенные в болото трупы. Мертвецов было довольно много, и все они были заколоты или зарублены.