Фриман

Много лет мы ничего не слышали о Лесли. Даже узнать, куда он исчез, оказалось невозможно. Он словно испарился. Я навел справки: оказалось, что он не брал свою пенсию по инвалидности. В Департаменте по делам ветеранов сведений о нем не нашлось. Я думал, что он умер и его тело лежит где-то неоплаканным, как все те, кого мы оставили на войне. С Мартой я об этом не заговаривал, тема стала запретной. Она каждый день ходила в церковь, пела и все молилась, как будто молитвы могли вернуть ей сына. Думаю, именно тогда я перестал в Него верить. Вера в Бога так долго поддерживала меня в юности, потом во время войны и даже тогда, когда я пытался навести хоть какой-то порядок на улицах. А потом вдруг я просто перестал о Нем вспоминать. Бог молчал. Я продолжал по воскресеньям ходить в церковь — не хотелось добавлять Марте еще одно огорчение, но мыслями витал далеко от церковных стен, от песнопений, от раскачивающихся тел. Я боялся забыть собственного сына и в свободное время помогал ассоциациям ветеранов, всяким инвалидам и калекам войны в Персидском заливе и всех современных конфликтов, блицкригов, с их технологиями «войны практически без потерь», единичные жертвы, по статистике министерства обороны, армии, морской пехоты. Погибала лишь горстка солдат — какой прогресс по сравнению с двумя мировыми войнами! Вот чем пичкали общественное мнение. За каждой цифрой всегда стояла семья и пустота, которую ничем не заполнить. Никого это по-настоящему не волновало, даже президента Соединенных Штатов в его Овальном кабинете. Как-то я взялся помочь одному бедолаге из штата Вирджиния. Ему раздробило ноги в Афганистане, а администрация каждый год требовала подтверждения, что он не может ходить. И вот я случайно наткнулся на бывшего коллегу. К тому времени я оставил поиски сына, а тут вдруг — нежданные вести. Коллега сказал, что обнаружил его в Хантс-Пойнте, когда расследовал тамошнюю сеть проституции. Лесли звали теперь по-другому, или, вернее, новое занятие дало ему новое имя. Его теперь величали Мэйджик, потому что он как бы продавал волшебство, дурь, иллюзию, чтобы запудрить мозги, а попросту говоря — наркотики во всех возможных формах. Его закрыли после какой-то бандитской потасовки, и в коридоре полицейского участка Саундерс узнал все ту же смазливую мордашку, что когда-то улыбалась со снимка на моем письменном столе — лицо у сына изменилось мало. В тот же день Мэйджик вышел на свободу, благодаря одному адвокату из дорогих кварталов. Видимо, у него были хорошие связи и он стал важной шишкой в своей среде. Я ничего не сказал дома: Марта умерла бы со стыда. Прождал целый год, прежде чем решился поехать в Нью-Йорк. Я солгал собственной жене, сказав, что еду на встречу ветеранов в Нью-Джерси, и сел на автобус. Ехать было достаточно долго, так что я успел хорошенько обдумать постигшее нас несчастье. Сам собой напрашивался вывод, что это мое везение рикошетом ударило по нему и вернуло домой искалеченным внутри и снаружи. Добравшись на место, я поселился под чужим именем в одном из тех нестрогих отелей, где не спрашивают, откуда ты явился, и стал день за днем ходить вокруг полицейского участка, удаляясь все дальше и дальше. Я расспрашивал всех, кого встречал, и задавал слишком много вопросов для этого района, слишком много вопросов для старого человека. Меня могли убить десятки раз, и, возможно, я именно этого и ждал, стараясь переломить удачу. Я мог исчезнуть, и никто бы не узнал как. Я оставлял свой номер телефона во всех барах, во всех продуктовых лавках квартала и на всевозможных cтолах и прилавках. Скажите, чтобы он позвонил мне, это важно. Но каким он окажется на самом деле? Я довольно четко представлял себе, что́ увижу, но все равно делал все это ради Марты, которая помнила, как баюкала своего единственного сына на груди, и не могла понять. Шесть дней спустя раздался телефонный звонок. Голос был не его, а какого-то мальчика, который старался казаться старше своих лет. Мэйджик назначал мне встречу на следующий день в Сентрал-парке в семь часов вечера, а до этого чтобы я сидел и не рыпался. Я отправился на встречу, все еще надеясь, что смогу вернуть своего сына. Возможно, Бог еще не совсем покинул меня, потому что я взял с собой личное оружие. Неизвестно, может быть, вместо сына мне встретится дьявол. Лесли появился гораздо позже назначенного срока, когда я уже собирался уходить. Поврежденное колено делало его походку какой-то развинченной, немного развязной. И даже в этом виделся какой-то шик. Он был все еще очень красив, но, верно, немало всего перепробовал, пока не выбился в начальники. Кожа серая, землистая, зубы совсем не те, что когда-то сверкали молодой улыбкой. Татуировки покрывали его от затылка до подбородка и ясно говорили, кто он и чем занимается. Он встал, держа дистанцию, прищурив глаза, с вызовом вскинув голову и выставив подбородок, и спросил, чего мне надо. Господь Бог, я и сам этого не знал. Я хотел увидеть сына, а не бесстыжего наркодилера. Я обратился к нему по имени и сказал, что мать ждет его и надеется на возвращение, что она растила единственного сына не для того, чтобы он травил людей. Он сплюнул на землю и ответил, что у него есть бабки, дурь и шлюхи, что его все боятся, а Лесли давно умер. Что если меня достал артрит, то он продаст мне пару доз, а нет — так проваливай, дедок, на фиг вместе со своей старухой. Не знаю, почему я достал оружие. Не знаю, почему вскинул его, почему выстрелил без предупреждения в своего сына. Наверно, я четко увидел свой собственный крах, захотел перечеркнуть его, заставить замолчать. Кто-то должен был это сделать, и именно я должен был положить ему конец, ибо нельзя перекладывать такое бремя на других. Я отпустил этого сына ходить по земле, я не сумел уберечь его и наставить на путь истинный, и теперь по моей вине, по моему недосмотру он травил других сыновей. Я убил его, и не знаю, что бы я сделал дальше, если бы внезапно не появилась она.

Коул

До дома Томаса оставалось совсем немного. Я не спешил: во-первых, по снегу трудно пробираться вперед, а потом, еще хотел дать Клиффорду время доделать все делишки. Не хотел видеть, как он ее трахает, не мое это. Лучше просто посмотреть на нее