сбегать я умею отлично. Две сумки с нашими вещами я спрятала под сиденьем пикапа, ключи от него вытащила у Бенедикта из кармана куртки. Я думала, мы с мальчиком сумеем скрыться под покровом метели и тогда у меня раз в жизни получится сделать хорошее дело. Но малыш совсем не дурачок, он почувствовал, что здесь что-то не так. Взрослые здорово умеют запудривать мозги, но тут даже ребенку ясно: в такую погоду на улицу лучше не высовываться. Он взял и отпустил мою руку, я вдруг почувствовала, как его пальцы выскальзывают, попыталась удержать их, но в руке осталась только перчатка. А сам он исчез — не так, как мне хотелось: он просто растворился в метели. Я еще различала тусклый свет над дверью сарая, но внутрь войти уже не могла, и вдруг почувствовала себя такой никчемной. Я не уберегла мальчика, не смогла сказать его отцу, почему сбежал его брат, не попрощавшись и ничего не объяснив. Я так бы и стояла столбом посреди метели, но сработали старые рефлексы. Я все эти годы только и делала, что двигалась, перемещалась в пространстве, убегая от боли, поэтому я решила идти вперед — в последний путь, сквозь вьюгу, сквозь бурю, которая казалась мне лишь отражением сумятицы моего сердца. Я вдруг поняла, что никогда больше не увижу никого из них, мальчика, Бенедикта, старика Фримана, который словно видит тебя насквозь, так что непонятно, то ли ждать от него беды, то ли радоваться, что такой человек рядом. Вот теперь за мной идет эта сволочь с ружьем в руках. Надо же, я всю жизнь лезла на рожон, всех задирала, и вот теперь Коул доведет до конца то, что так хотели сделать другие. На выходе из дома он заставил меня взять вправо, к расщелинам. Я сразу поняла, что домой возврата не будет. Теперь, когда мое время на исходе, надо в последний раз прочувствовать все, что меня окружает: и запах хвои, и робкие лучи солнца, и даже мокрые ботинки и острую боль, пронзающую лодыжку. Хотя бы не замерзну насмерть во мгле — посреди бури, решившей нашу участь. Небо еще покрыто ватными тучами, но местами уже прорезано полосами синевы, такой яркой, что почти слезятся глаза, и такой чистой, словно ее только что сотворили. Все вокруг видится так ясно, контуры так четки. Я и не замечала, насколько прекрасен вид отсюда, насколько прекрасна здесь природа — такой красоты я не видела нигде. Мне слышно, как за спиной ругается Коул и бормочет «тебе же лучше», о чем — непонятно. Знаю только одно: я не дам безропотно убить себя как скотину. Если впереди смерть, надо встретить ее лицом к лицу, не дрогнув, как встретил бы ее Бенедикт.

Фриман

Как-то вечером в конце февраля Бенедикт позвал меня посидеть и выпить. Как-то это на него не походило, и у меня не хватило духу отказать. Он был в тоскливом настроении: поругался с Бесс из-за мальчика, да я и сам видел, что он зашел в тупик, не понимает, куда двигаться дальше. Он достал бутылку коньяка, оставшуюся в доме еще от отца, мол, не хочет переводить ее на Коула и Клиффорда, тем все равно, что глушить, вечно пьют одну самогонку. Я без всякой задней мысли, чисто автоматически спросил его, как он познакомился с матерью своего мальчика. И тут же устыдился, что лезу к нему с расспросами: я же использую его, втемную вытаскиваю сведения, но ведь и она меня торопила, требовала результатов. Ей уже недоставало сделанных украдкой фотографий парнишки, она хотела его вживую, чтобы был рядом. Надо было сдвинуться с мертвой точки, нельзя же тут торчать до скончания века. Бесс сидела где-то наверху, а он выпил гораздо больше моего, и, думаю, его немного развезло. Он рассказал мне про то, как приехал в Нью-Йорк и как он возненавидел этот город. Он же привык к прохладе Аляски, а тут от жары и городского чада у него просто горло перехватило. Добрый христианин сразу понял бы, что это преддверие ада. Я-то считал, что это адский город не из-за климата, а скорее из-за жителей, но спросил его еще, как он туда добрался. И тут до меня дошло, что вся история не склеивается. Не мог он в конце августа зачать ребенка, который родился доношенным в начале февраля следующего года. Значит, он ему не отец. Это решало проблему моего пребывания здесь. Неважно, что мне не сказали, кто настоящий отец ребенка, все детали и так сложились в моей голове. Имя мальчика, тот факт, что он так мало похож на Бенедикта… Не надо даже всю жизнь работать в полиции, чтобы догадаться. Дальше — не моя проблема. Если он ему всего лишь дядя, то признание отцовства недействительно. Я за несколько дней собрал у парнишки с шапочки немного волос, а что касается Бенедикта, то тут проще всего было взять один из его хабариков. Он заходил ко мне, чтобы не курить при парнишке. Я разложил это все в запечатанные пакеты и приготовил общий конверт для миссис Берджер. Думаю, этого вполне хватит, чтобы получить внука, и тогда я наконец-то смогу вернуться домой. Только вот куда возвращаться на самом деле? Она же убедила меня не объявлять ничего Марте, мол, той лучше считать меня мертвым, чем знать правду. Я злился на себя за то, что так беспрекословно ей подчинился. Откуда ей знать, как именно — лучше? И как можно бросить собственную жену только из стыда сказать ей правду? Чем я тогда лучше тех парней, которых пересажал за годы службы? Ничем. Оставил Марту одну, а сам прижился тут и даже завел знакомства — людей и животных. Корнелия, собака, подаренная мне Бенедиктом, скачет вокруг меня каждое утро, когда я встаю, словно я лучший хозяин, о каком только можно мечтать. Она любит меня безоговорочно, и не важно, кто я и что могу натворить. Может, что-то непоправимое. Вот сейчас сижу я в кресле человека, в его собственном доме, и собираюсь его предать. Он впустил меня в свой дом, он помогал мне и многое давал, и я отниму у него самое дорогое. А все из-за чего? Оттого, что продал душу незнакомой женщине.

Бенедикт

Я вышел из дома, посмотрел на мир вокруг,