Дерьмо. Сплошное дерьмо.

Я не хочу думать о маме, но ничего не могу поделать и начинаю рыдать. Слезы льются из глаз, я не могу их остановить. Это ужасно, потому что придется накладывать макияж заново, и Суссе бросится меня обнимать (сомневаться не придется). Ей нужен только повод, и дальше ее уже не остановить. Ей надо показать мне, что она обо мне заботится. И вот она уже обнимает меня, а потом гладит руками по щекам, вытирает большими пальцами слезы, и нужно спешить, потому что, несмотря на то что я приняла душ так рано, времени осталось мало, и мне нужно собираться, а не болтать и не обниматься. Я не хочу, чтобы меня обнимали.

Однажды мы с мамой летели в самолете и попали в зону турбулентности. Мне было лет шесть-семь. Трясло самолет изрядно, я крепко вцепилась в мамину руку и плакала, а мама шептала мне на ухо «это не опасно» и всячески утешала меня, потому что я решила, что умру, при этом умудряясь сохранять спокойствие.

Я не хочу думать о маме.

После ухода Суссе я смотрю на то, что она мне принесла «для вечера пятницы». Это большой набор конфет и мармеладок.

Сандер объяснил мне, что будет происходить, но толку от этого мало. За пределами этой комнаты ни у него, ни у меня нет контроля над ситуацией. Когда я теряю контроль и впускаю запретные мысли, меня парализует страх. Я осознаю, что моя жизнь кончена. Тех, кто перенес рак, признают здоровыми по прошествии шести лет, если болезнь не вернулась, но мне никогда не стать здоровой. Не важно, на сколько меня осудят, пожизненно или нет. Не важно, признают меня психически нездоровой или нет. Прямая спина и равнодушный взгляд Сандера мне не помогут. Все кончится катастрофой. Я написала Себастиану, что его отец недостоин того, чтобы жить, я сделала это, чтобы Себастиан понял, что мне не все равно, что я не могу смотреть спокойно на то, что творит его отец. Я написала, что хочу, чтобы он умер, потому что думала, что, если Себастиан порвет с отцом, ему от этого будет только лучше, к нему вернется желание жить.

Я пытаюсь думать о том, что суд когда-нибудь закончится и мне не нужно будет отвечать на вопросы. Но я знаю, что наивна. Мне всегда придется отвечать на вопросы, но ответы им будут неинтересны, потому что они давно уже решили, что знают, кто я.

Я ненавижу эту конфетную смесь. Швыряю пакет в мусорную корзину и разражаюсь рыданиями.

Первая неделя судебного процесса, пятница

К приезду в суд я немного успокоилась. Фердинанд, видя мои красные глаза, хочет дать мне капли для глаз, Блин же приходит в восторг. Он говорит, что это прекрасно, что по мне видно, что я плакала (он не хочет, чтобы я красилась, потому что без косметики я выгляжу моложе), но Фердинанд все равно достает пузырек, я уже жду, что они подерутся, но Сандер спокойно берет капли и передает мне. Я успею даже пройтись по ресницам несмываемой угольно-черной тушью Фердинанд, прежде чем нужно заходить в зал. Меня просят подождать в комнате для истца, а Сандер и остальные проходят в зал. Когда подходит моя очередь, я вижу мужчину и женщину, говорящих по мобильным перед входом в зал. Когда я прохожу мимо, наши с женщиной глаза встречаются, я вижу в них узнавание (это она!), и опускаю взгляд. За спиной слышу, как она продолжает оживленно говорить по-испански.

Мама с папой сидят на своих местах, как и судьи и адвокаты.

Все уже здесь. У мамы опухшее лицо, как будто она пила всю ночь и забыла смыть косметику перед тем, как лечь в постель. Но мама никогда не пьет. Она выпивает бокальчик вина. Они с папой ходят на тематические вечеринки, которые устраивают их сорокапятилетние ровесники (тема – Джеймс Бонд или Голливуд), где женщины наряжаются самими собой, но в короткие платья с блестками, купленные во время последней поездки в Нью-Йорк, танцуют диско и танец маленьких утят. Они пьют коктейли, произносят речи и тосты, смеются над теми же вещами, над которыми смеялись в школе, будучи подростками. Мужчины обнимают чужих жен за талию и называют других мужчин братьями. Мне кажется, родители ссорились. Раньше они ссорились, когда папа, например, забывал поднимать сиденье в туалете. Но только когда никто не слышал. А когда мама устраивала ужины с подружками для обсуждения темы «какие у нас тупые мужья», мама шутила, что «в их семье голова часто болит не у нее, ха-ха», а папа, если слышал, отвечал «хо-хо, сегодня у меня голова не болит, не пора ли вам, друзья мои, собираться домой».

Им нравилось шутить на тему секса, говорить, что папа не может удовлетворить непомерные аппетиты мамы в кровати, но когда ужин заканчивался, хлеб на безздрожжевой закваске и французские сыры были съедены, оливковое масло с копчеными нотками убрано в шкаф (нам его подарили друзья, у которых дом под Флоренцией, они делают его из собственных оливок), и сервиз с барахолки (на самом деле купленный в Хэрродз) отправлен в посудомоечную машину, то заканчивались фривольные шутки, и начинались ссоры.

Ты слишком много пьешь, слишком много работаешь, почему ты весь вечер льнул к Йоссан и почему ты никак не научишься опускать это чертово туалетное сиденье после тебя? Что в этом сложного?

Интересно, о чем они ссорились утром? Интересно, слышала ли их Лина? Завезли ли они ее в детский сад по дороге в суд? Я попыталась улыбнуться им, они попытались улыбнуться в ответ.

Наверное у них появились проблемы посерьезнее туалетного сиденья. Да и на тематические вечеринки их больше не зовут. Так бывает, когда твою дочь судят за массовое убийство. Конец банальностям. Становишься по-настоящему уникальным.

Скоро Сандер будет рассказывать о жертвах. Поочередно. Потом сообщит, где я находилась в тот или другой момент. Он будет говорить медленно, тихим голосом. Он умеет управлять голосом. Умеет в нужный момент заставить судей слушать, умеет привести их в замешательство, когда ему это на руку. А я все это время буду сидеть рядом – на глазах у всех. Все будут на меня смотреть, но никто не станет слушать. Они думают, что уже всё знают. Обычно люди говорят, что дети верят в то, что хотят верить. Но правда заключается в том, что детей не так легко одурачить. В отличие от взрослых. Взрослые же выбирают ту историю, которая им больше подходит. Им неинтересно, что говорят или думают другие, через что они прошли, какие выводы они сделали. Людям интересно только то, что, как им кажется, они знают.

Я никогда не думала об этом до начала допроса. А на допросе это стало так очевидно. И тетка с химзавивкой была хуже всех. Стоило мне обронить фразу, которую она так долго ждала, она широко распахивала глаза, даже не стараясь скрыть возбуждения, и начинала ерзать на стуле, словно хотела в туалет. Неужели она не понимала, как себя выдает?

Сандер – ее прямая противоположность. Никогда не знаешь, чего он хочет. Вначале он сказал мне «ты не в ответе за расследование». Что он имел в виду? Чтобы я держала рот на замке? Лгала? Мешала работе полиции?

Сандер сказал, что я должна рассказать ему все до того, как расскажу полиции. И рассказать всю правду без прикрас, чтобы он мог сказать мне, чего нельзя будет сообщать полиции. Это, кстати, я сама додумала. Он не просил меня лгать полиции, или что-то замалчивать, или утаивать. Но он сказал: «Отвечай только на вопросы и ничего больше». Это было странно. Других намерений у меня и не было.