Вперед выходит старый темнокожий мужчина с черной коробкой в руках.

– Меня зовут Найлз, – говорит он. – Я буду вас допрашивать. Ты…

Он показывает на Тобиаса.

– Ты будешь первым. Так что, будь добр, подойди…

Сжав мою руку, Тобиас отпускает ее, и я остаюсь рядом с Кристиной, у края эмблемы Правдолюбия. Воздух здесь теплый – влажный летний вечерний воздух, но мне становится холодно.

Найлз открывает коробку. Там два шприца, один для Тобиаса и второй для меня. Достает из кармана антисептическую салфетку и предлагает Тобиасу. Обычно в Лихачестве на такое не заморачиваются.

– Укол делается в шею, – говорит Найлз.

Тобиас протирает шею салфеткой. Я слышу лишь шум ветра. Найлз делает шаг вперед, втыкает иглу шприца в шею Тобиасу и выпускает ему в вену синеватую клубящуюся жидкость. Последний раз, когда Тобиасу кто-то делал укол, это была Джанин, которая ввергла его в новую симуляцию, такую, которая действует даже на дивергента. По крайней мере она так считала. Тогда я подумала, что теряю его навсегда.

Я вздрагиваю.

– Я задам тебе ряд простых вопросов, чтобы ты адаптировался к действию сыворотки. Тем временем она подействует окончательно, – начинает Найлз. – Итак. Как тебя зовут?

Тобиас сидит, ссутулившись и опустив голову, так, будто его тело внезапно стало слишком тяжелым. Он кривится, ерзает на стуле.

– Четыре, – сквозь зубы говорит он.

Наверное, под действием сыворотки правды нельзя лгать, но можно выбирать, какую версию правды изложить. Четыре – его и не его имя одновременно.

– Это прозвище, – говорит Найлз. – Каково твое настоящее имя?

– Тобиас, – отвечает он.

Кристина толкает меня локтем.

– Ты знала?

Я киваю.

– Как зовут твоих родителей, Тобиас?

Он открывает рот, чтобы ответить, но потом сжимает зубы, словно чтобы не дать словам вылететь наружу.

– Какое отношение это имеет к делу? – спрашивает он.

Правдолюбы начинают переговариваться, некоторые кривятся. Я приподнимаю бровь и гляжу на Кристину.

– Очень трудно не ответить на вопрос сразу, находясь под действием сыворотки правды, – замечает она. – У него очень сильная воля. И есть что скрывать.

– Возможно, раньше это и не имело отношения к делу, Тобиас, но сейчас, когда ты сопротивляешься и не отвечаешь на вопрос, имеет, – продолжает Найлз. – Будь добр, имена твоих родителей.

– Эвелин и Маркус Итон, – закрыв глаза, отвечает Тобиас.

Фамилия – всего лишь добавка, которая нужна для идентификации, скажем, в официальных документах. Когда мы женимся, один из супругов берет фамилию другого, или оба берут новую. Мы можем принести с собой наши имена, из семьи во фракцию, фамилии мы упоминаем редко.

Но фамилию Маркуса знают все. Я вижу это по шуму, который поднимается в зале. Все правдолюбы знают Маркуса как самого влиятельного члена правительства, некоторые из них читали и статьи, которые распространяла Джанин, насчет его жестокости по отношению к своему сыну. Это была единственная правда из многого, сказанного ею. А теперь все знают, Тобиас – его сын.

Тобиас Итон – имя, внушающее уважение.

Найлз дожидается тишины и продолжает.

– Следовательно, ты сменил фракцию, не так ли?

– Да.

– Ты перешел из Альтруизма в Лихачество?

– Да, – резко отвечает Тобиас. – Неужели не видно?

Я прикусываю губу. Ему надо успокоиться. Он слишком завелся. Чем больше он будет сопротивляться внешне, тем настойчивее Найлз будет спрашивать.

– Одной из целей допроса является определить, кому ты хранишь верность, – говорит Найлз. – Поэтому я вынужден задать вопрос. Почему ты сменил фракцию?

Тобиас гневно глядит на Найлза, не открывая рта. Секунда за секундой проходят в тишине. Чем больше он пытается противостоять сыворотке, тем труднее ему удается. Он краснеет, дышит чаще и тяжелее. У меня за него сердце болит. Подробности его детства должны остаться в тайне, если он не хочет раскрывать их. Правдолюб жесток, заставляя его отвечать, лишая его свободы выбора.

– Ужасно, – страстно говорю я Кристине. – Неправильно.

– Что? – спрашивает она. – Простой вопрос.

– Ты не понимаешь, – качая головой, отвечаю я.

– Ты действительно очень за него переживаешь, – с улыбкой отвечает она.

Я слишком поглощена наблюдением за Тобиасом и молчу.

– Спрашиваю снова. Важно, чтобы мы знали, насколько ты верен выбранной тобой фракции, – говорит Найлз. – Почему же ты перешел в Лихачество, Тобиас?

– Чтобы защитить себя, – отвечает Тобиас. – Я сменил фракцию, чтобы защитить себя.

– Защитить от кого?

– От моего отца.

Разговоры в зале умолкают, и тишина хуже, чем предшествовавшее ей бормотание. Я жду, что Найлз начнет «рыть» дальше.

– Благодарю за честность, – говорит Найлз. Все правдолюбы еле слышно повторяют то же самое. «Благодарю за честность» звучит вокруг меня, с разной громкостью, на разные голоса, и я перестаю злиться. Эти слова хвалят Тобиаса, но они же заставляют его расслабиться и раскрыть самые страшные тайны.

Это, возможно, не жестокость, а желание понять. Вот что движет ими. Но это не заставляет меня хоть на каплю меньше бояться сыворотки правды.

– Ты предан той фракции, в которой сейчас находишься, Тобиас? – спрашивает Найлз.

– Я предан любому, кто не поддерживает нападение на Альтруизм, – отвечает Тобиас.

– Раз об этом зашла речь, то, думаю, нам следует сосредоточиться на событиях того дня, – говорит Найлз. – Что ты помнишь из того, когда ты находился под влиянием симуляции?

– Сначала я не был под влиянием симуляции, – отвечает Тобиас. – Она не сработала.

– Что значит не сработала? – слегка усмехаясь, спрашивает Найлз.

– Одной из определяющих характеристик дивергента является то, что его сознание устойчиво к симуляциям, – отвечает Тобиас. – Я дивергент. Поэтому она не сработала.

Снова перешептывания. Кристина снова толкает меня локтем.

– Ты тоже? – шепчет она, наклонившись к моему уху. – Ты поэтому осталась в сознании?

Я молча гляжу на нее. Последние пару месяцев я провела в страхе перед словом «дивергент», боясь, что кто-нибудь узнает, кто я такая. Но теперь мне уже не удастся скрывать это. Я киваю.

Ее глаза выпучиваются, будто заполняя все глазницы. Выражение ее лица трудно обозначить. Шок? Или страх?

Восхищение?