Его полностью одели, подвесили тяжелый кинжал, Церетели показал Александру Николаевичу несколько свирепых гримас, с одной из них Скрябин был сфотографирован. С необыкновенной легкостью он запомнил десяток протяжных горских песен, танцы дались ему чуть труднее. Легенды и предания оказались весьма запутанными, Александр Николаевич попытался что-то записать, но многопытные меньшевики-конспираторы сразу отобрали и сожгли возможную улику. Все же, кое-что из эпоса он усвоил. Перекурив, Великий Композитор внимательно прослушал краткий курс национальной кулинарии. Обучение было завершено. Скрябину вручили искусно подделанные документы и билет до Цюриха. Отныне он был мингрельским князем, выезжающим в Европу для чтения лекций о культуре Востока.

Георгий Валентинович вызвался проводить Великого Композитора до поезда и посадить в вагон. Ираклий Церетели должен был прикрыть их с тыла и при необходимости ликвидировать шпиков.

Все было готово, мужчины по грузинскому обычаю присели на дорогу, даны были последние напутствия, они собирались неслышно выскользнуть и бесследно раствориться в ночи — но вдруг снаружи раздался шум, топанье сапог, в дверь забарабанили прикладами и чей-то страшный голос громогласно потребовал: «Откройте, полиция!»

Дальше было черт знает что.

Все смешалось, пришло в движение, переросло в хаос. Под шум, крики и грохот переворачиваемой мебели они поспешили куда-то длинными извилистыми переходами. Александр Николаевич стукался об острые углы, разбрасывал ногами корзины и ведра, несколько раз упал, какие-то мелкие животные стремительно разбегались перед ним, пища и мяукая. Плеханов, возглавлявший гонку, резко затормозил, луч фонаря выхватил из мрака висевшие в воздухе чугунные ступени — витая узкая лестница уходила высоко вверх, теряясь где-то под перекрытиями. Георгий Валентинович, легко подтянувшись на одной руке (в другой был объемистый дорожный баул), прочно оседлал высокую ступень и свесился, чтобы подхватить Скрябина. Оказавшийся позади Церетели подсадил Великого Композитора, тотчас ухватившегося за протянутые пальцы.

— Бегите, я прикрою! — крикнул по-кахетински Ираклий (Александр Николаевич при всей драматичности момента, все же приятно удивился — он прекрасно понимал непростое горское наречие) — внизу послышался сухой хлопок выстрела, тоненько пение пули, предсмертный вопль и падение большого грузного тела.

Теперь они бежали вверх по гулкой и опасной спирали, от бесконечных витков у Александра Николаевича кружилась голова, но останавливаться было нельзя — позади грохотали по металлу тяжелые сапоги, слышались свистки, угрозы и ругань. Плеханов был уже далеко наверху — подбадривая друга, он широко и раздольно запел начальные такты из увертюры к «Прометею». Любимая мелодия придала Скрябину новых сил — отчаянно замолотив ногами, он выскочил на крохотную площадку и увидел бездонное фиолетовое небо, тонкий серп месяца, мириады далеких звезд.

— Давайте быстрее! — В очередной раз протянув мощную длань, Великий Мыслитель вытащил Великого Композитора на крышу. Тяжелая крышка лаза мгновенно была захлопнута, Георгий Валентинович, мурлыкая этюд Ре-диез минор, сочинение восемь, номер двенадцать, намертво связал ушки стальной проволокой.

Пользуясь короткой передышкой, Александр Николаевич немного отдышался. Потеряв счет времени, он не знал, сколько пробыл у гостеприимных горцев — день, два или больше, но сейчас, определенно, был поздний вечер или даже ночь. Все вокруг было окутано мглою, по счастью, не кромешной. Сквозь невесомый и неосязаемый бархат высвечивалась серебряная мерцающая дорожка — спущенная с космических высот, она была расстелена перед ними. Осторожно макая ноги в скользкое лунное сияние, Великие Люди двинулись в указанном им направлении. Георгий Валентинович, не расставаясь с баулом, поддерживал Александра Николаевича за локоть, оба избегали смотреть вниз — Владимирская площадь была величиною с суповую тарелку, утыканные по периметру газовые фонари-спички высвечивали ее опустевшее дно, по которому ползали немногочисленные букашки-пешеходы.

Соседняя крыша оказалась чуть ниже, каждая последующая уступала в высоте предыдущей — дойдя благополучно до конца квартала, они спрыгнули в сугроб с углового одноэтажного флигеля и, отряхнувшись, вышли со двора на брусчатку длинной и безлюдной улицы.

Вдали послышался шум приближающегося экипажа. Плеханов, не мешкая, выскочил на середину мостовой и изготовился к прыжку. Разогнавшиеся лошади были решительно схвачены им под уздцы и тут же остановлены. Со всей возможной галантностью высадив испуганных пассажиров, Георгий Валентинович пригласил Великого Композитора занять освободившееся место и сам уселся подле. Извозчику страшным голосом было приказано гнать во весь опор.

— Куда мы едем? — Александр Николаевич, напрочь выбитый обстоятельствами из привычной жизненной колеи, перекрашенный в жгучего брюнета, одетый в черкеску с болтающимся на поясе кинжалом, замешанный в громкое и загадочное преступление, едва ли не бандит и уголовник, мчавшийся сейчас пустынными ночными улицами неизвестно куда, ощущал себя не Реальной Творческой Личностью, а каким-то придуманным авантюрным персонажем посредственного бульварного романа, написанного случайной и безответственной рукою.

— На Варшавский, нужно успеть к поезду. — Георгий Валентинович вытянул из баула огромный мягкий ком. — Накиньте бурку, вам нельзя простужаться.

Скрябин послушно укутал иззябшее тело плотной шерстяной материей.

— Теперь держите… носовой платок… расческа… ваша тысяча рублей… немного швейцарских франков от товарищей… рекомендательные письма. Билет и паспорт должны быть у вас во внутреннем кармане…

Александр Николаевич просунул руку между крючками. Документы были на месте.

— А сюртук, панталоны, мой саквояж в гостинице… записная книжка, наконец?

Плеханов вдруг резко надвинулся на него, Великий Композитор оказался втиснутым в угол, карета накренилась, едва не опрокинувшись, копыта дробно застучали по деревянному настилу моста — они переезжали Обводный.

— Саквояж, скорее всего, в полицейском участке, а панталоны и записную книжку мы сохраним для истории… сейчас это улики. Пройдет время, самодержавие падет, и ваши личные вещи станут экспонатами музея.

Перронные часы показывали полночь. Редкие провожающие достали чистые белые платки, чтобы помахать чадящему и лязгающему составу. Закупоренные внутри пассажиры прижали расплющенные носы к не слишком чистым стеклам. Тормозные кондукторы готовились навесить на двери тяжелые щеколды… два выскочивших откуда-то человека стремительно пронеслись по платформе… машинист дал протяжный, берущий за душу гудок, колеса провернулись… бегущие наддали, высокий, в полушубке и валенках, отпихнул кондуктора и поставил в тамбур маленького, чернявого, запутавшегося в широкой длинной бурке.

Высокий по инерции пробежал еще метров сто.

— Прощайте… Скакунидзе… берегите себя… непременно напишите…

— Прощайте… Бельтов… спасибо и храни вас Бог…

Продолжая возглавлять полевой аудиториат Третьей Сухопутной армии, генерал-квартирмейстер Генриетта Антоновна Гагемейстер неколебимо стояла на страже дисциплины, законности и порядка.