– Да ты дрожишь. Что произошло? У тебя такое лицо, как будто ты поцеловал копыто осла.

– Подрался, – коротко ответил Милан.

Фабрицио отвел его в небольшую кухню и усадил на один из грубо сколоченных стульев возле стола, за которым обычно ели слуги – Луиза, кухарка и домработница, и старик Пьетро, который, сколько Милан себя помнил, безуспешно пытался ухаживать за Луизой. Слуги уже давно ушли отдыхать, но в облицованном камине под слоем белого пепла все еще тлели последние угольки. Рядом с погаснувшим огнем стоял овальный глиняный горшок. Когда Милан не являлся на ужин, Луиза оставляла ему немного еды в горшке. Еще никогда он так не радовался тому, что его ждет теплая еда.

Фабрицио положил ему в тарелку мяса в темном соусе.

– Кролик получился просто превосходный.

Затем он положил на стол пол-лепешки и засунул кочергу в жар.

Милан с жадностью оторвал кусок лепешки и макнул ее в соус. Согнувшись над горшком, он начал с волчьим аппетитом заглатывать еду. Мясо было на удивление нежным. Соус пах чабрецом и персиком.

Фабрицио взял с буфета прикрытый кувшин и налил полный бокал вина.

– Что ты делал в порту?

– Слушал истории моряков. Разве тебе отец ни разу не давал такое поручение? Ему никогда не надоедает собирать новые сказания, истории о морской ведьме, черном кракене[4], русалках и огромных змеях из Золотого моря. Я же помогаю ему в этом деле…

– И получаешь вместо него тумаки? – Фабрицио улыбнулся, но его слова все равно прозвучали обидно. – Ты, небось, назвал им свое имя?

Ложь давалась Милану с легкостью, возможно, из-за того, что многие вечера он действительно проводил в порту. Все сыновья Нандуса в свое время получали побои за их имя. На побережье Цилии все еще проживало множество семей, в которых оплакивали родственников, погибших в Арборе. На столах по-прежнему расставляли тарелки для мужчин и женщин, которые уже никогда не придут на ужин, так как их дед, Люцио Тормено, решил пожертвовать целым городом ради спасения острова.

Фабрицио вытащил кочергу из камина, опустил раскаленный конец в вино, а затем подал кубок брату.

Милан был признателен за теплое вино. Оно прогнало холод, который глубоко засел в его костях.

– Вино не поможет с синяками на твоем безобразном лице, братишка, но успокоит душевные раны.

Милан улыбнулся Фабрицио в знак благодарности и продолжил есть. Они оба знали, что Милану приходилось страдать из-за того, что его брат не исполнил мечты их отца. Фабрицио любил жизнь, красивых женщин и хорошее вино. Он был великолепным проповедником. Настоятели храмов не скупились на золото, чтобы пригласить его прочитать проповедь с их алтарей. Куда бы ни приходил Фабрицио, храм всегда был полон верующих, а его превосходные шутки и афоризмы еще днями обсуждали горожане. Его ценили все, кроме отца, который считал Фабрицио льстецом и не мог простить сыну того, что он не стал верховным священником.

Никто в семье не был уверен, действительно ли Фабрицио провалил последнее тайное испытание в Красном монастыре или же сделал это намеренно. Именно это испытание должно было возвысить его и дать возможность войти в узкий круг верховных священников.

На кухне воцарилось молчание. Милан вытер лепешкой остатки соуса в горшке.

В мозаичной комнате послышались шаги.

Фабрицио вздохнул.

Милан посмотрел на дверь, хотя еще по походке узнал того, кто пришел: Джулиано, самый старший из братьев.

– Жрет и пьет! Можно было догадаться.

Худой и слегка сутулый, Джулиано стоял в дверном проеме и с брюзгливым выражением лица смотрел на Милана. Он был выше своих братьев, и, даже когда сидел, а они стояли, Милана и Фабрицио не покидало чувство, что Джулиано смотрит на них свысока.

– В самый темный для нашей семьи час вы сидите тут и объедаетесь! – бушевал он. – Отец ожидает вас на крыше. – Он громко хлопнул в ладоши. – Давайте, вставайте! Он хочет с нами поговорить. Особенно с тобой, Милан. – Джулиано посмотрел на брата пронизывающим взглядом.

Холод, который вино, казалось, прогнало из его суставов, снова вернулся. Могло ли так быть, что отец узнал его в октагоне по голосу?

ДАЛИЯ, ПАЛАЦЦО ТОРМЕНО, ПОЗДНИЙ ВЕЧЕР, 17-Й ДЕНЬ МЕСЯЦА УРОЖАЯ В ГОД ВТОРОГО ВОСХОЖДЕНИЯ САСМИРЫ НА ПРЕСТОЛ

Запрокинув голову, Нандус стоял ровно, как свеча, на плоской крыше палаццо, откуда несколько часов назад началась погоня. Их отец смотрел на небо и не обращал на них внимания.

Раньше они часто все вместе сидели на крыше и Нандус рассказывал им истории о звездах и об Отце Небесном, создателе мира, который был бесконечно разочарован своими детьми, но тем не менее не мог оставить их на произвол судьбы. День за днем его золотое око неустанно следило за ними, а ночью он не спускал с них своего серебряного глаза. Но так как большинство злодеяний происходило под покровом тьмы, Создателя охватывала глубокая печаль, и каждую ночь он прикрывал свой глаз чуть сильнее, пока не погружался в сон окончательно. Затем он с грустью просыпался и медленно открывал свое ночное око.

Милану часто казалось, что их отец чувствовал себя ближе всего по духу именно к Богу. Он тоже был разочарован в мире, в особенности в своих сыновьях. Никто из них не последовал по его стопам и не стал верховным священником. Милан не мог припомнить, когда в последний раз слышал от Нандуса ласковое слово. Если он исполнял приказы отца, то это было нечто само собою разумеющееся и не заслуживающее упоминания. Если же у Милана что-то не получалось, то его нещадно наказывали. Нандус сломал не один десяток розог на спине и заднице сына, и Милану постоянно казалось, что он обязан был превзойти своих старших братьев во всем: бое дубинками, фехтовании, верховой езде, плавании, беге. Кроме того, отец постоянно устраивал ему испытания в библиотеке палаццо, во время которых Милан должен был пересказывать предания Цилии и мира, а также историю империи и ханства.

Из отчаяния, что он никак не мог угодить своему отцу, выросла ярость Милана. Он хотел видеть, как страдает верховный священник Цилии, гордый и непреклонный человек, который уже вошел в историю. Он хотел видеть Нандуса униженным в его собственном доме, в октагоне. И ему это удалось! Хотя отец изо всех сил пытался сохранить видимость спокойствия, Милан слишком хорошо его знал. Этой ночью что-то сломалось в Нандусе.

Левый уголок рта священника слегка вздрагивал. Ему явно было больно. Милан невольно подумал о тяжелом падении. Наверное, отец сломал ребра. А может, повреждение было еще серьезнее? В любом случае Нандус ничего не сказал бы им. Боль была всего лишь вызовом, который нужно было встречать с мужеством. Он воспитал своих сыновей в таком духе, да и сам твердо придерживался этого правила.

Если бы все было иначе, их мать все еще могла быть жива, с горечью подумал Милан.