Помрачнев, он поднял голову и выглянул из портика. Город был все еще погружен в дремоту, узкие улицы — почти безлюдны. В неподвижном и необычайно прозрачном афинском воздухе каждый камень выглядел так четко, словно находился на расстоянии вытянутой руки. В грязных, немощеных улочках, узких даже для одной повозки, он видел ветки, растущие в трещинах оштукатуренных стен ветхих домов. Из домика с плоской крышей и без окон, стоящего на улице Кожевников, выполз какой-то раб и, выбросив на землю рыбьи кости, снова вернулся в свое жалкое жилище. Рядом проснулись два раба, охранявших вход в соседний дом. Они перевернулись с боку на бок в грязи дороги и сели, всхрапывая и зевая, тяжело пробуждаясь от глубокого забытья. Вдалеке, возле внутренней стороны высокой, выстроенной из известняка и кирпича городской стены, молча сидела старуха, рядом с ветхой, полуразрушенной хижиной, которую в спешке и страхе поставили здесь во время войны.

Повсюду зловещие знамения, мысленно сказал себе Анит. В час рассвета он заметил на улице трех рабов. Горлица трижды облетела храм, прежде чем усесться на статую. Богатый кожевенник принялся считать трещины в деревянном потолке над головой, но сбился со счета и начал заново.

Его занятие было прервано тихим шлепаньем сандалий по известняковым плитам пола. Анит обернулся и увидел своего сына, который неуверенно пробирался к нему от противоположного входа в храм. У Продика было опухшее красное лицо, а зеленый, как лягушка, хитон смешно волочился по полу.

— Что все это значит? — закричал молодой человек. — Я потерял страшно много времени, разыскивая тебя. Что ты делаешь здесь, надуваясь от злости, в обществе этой жирной собаки?

— Ты пьян, — сказал Анит, — хотя сейчас так рано, что не открылись даже лавки на рынке.

— Это мое дело. — И Продик плюхнулся на противоположный конец скамьи, сбросил сандалии и начал пожирать хлеб и фиги.

— Ты ешь, как беотиец, — попенял Анит сыну.

Продик злобно взглянул на отца, потом снова принялся за еду. Чавканье и сопение громким эхом отдавалось от задней стены здания. Крошки сыпались на пол. Покончив с едой, Продик встал и извлек из складок хитона свиток папируса. Не удостоив отца даже взглядом, он швырнул папирус на скамью.

— Послание от царя Архона. Доставлено в наш дом до рассвета.

— Секретарь Архона видел тебя пьяным? — спросил Анит и вздохнул: — Впрочем, это не имеет никакого значения.

Он развернул свиток, печать на котором была уже сломана, и прочел послание. Прочтя, скорчил гримасу отвращения, скомкал папирус и бросил на пол.

— Каллий утверждает, что Священный корабль видели вчера у Суния и что судно придет в Пирей завтра поутру. Пишет, что не может больше на законном основании оттягивать казнь старого софиста. — Анит горько рассмеялся. Стало видно, что у него не хватает двух зубов, выбитых спартанским камнем в сражении у Пилоса. — Зачем он все это пишет мне? Весь город уже знает, что корабль возвратился в Пирей. Он, видите ли, не может больше на законном основании оттягивать казнь! Можно подумать, что он шевельнул хотя бы пальцем, чтобы спасти Сократа! Вечно играет в политику, вечно старается угодить обеим сторонам.

Продик продолжал стоять, мрачно сверкая глазами и катая между пальцами семечку фиги. Он уже не казался пьяным, хотя и выпил все отцовское вино, вместо того чтобы макать в него хлеб.

— И за этим ты явился ко мне? — спросил Анит. — Только для того, чтобы доставить смехотворное послание? В следующий раз пошли для этого Пронапа или Харинада. Когда я хочу тебя видеть, ты пропадаешь на много дней, как сквозь землю проваливаешься, но стоит мне захотеть побыть одному, как ты преследуешь и изводишь меня. Оставь меня, Продик. Возвращайся к своим пирушкам и пьяным шлюхам. Видишь, в чаше остался глоток вина, который ты недобрал.

С этими словами Анит пнул стоявшую на полу серебряную чашу. Мелкий сосуд опрокинулся, заскользил по гладкому полу, оставляя за собой тонкий кроваво-красный след, к северному фасаду, перекатился через порог и, громко звякая на каждой ступени, упал на улицу. В портике снова наступила тишина.

«Если бы эта благословенная тишина могла длиться вечно, — подумал Анит. — Если бы я мог остаться один в этой тишине. Я устал говорить и устал слушать, как говорят со мной. Я устал думать».

Анит закрыл глаза и снова принялся массировать свой многострадальный лоб. В это мгновение, словно издеваясь над его желаниями, со стороны рынка донесся неясный гул возни и разговоров массы людей — разносчиков благовоний, крестьян с оливковых плантаций, продавцов пакли и мастеров, изготовляющих светильники, торговцев углем и рыбаков. Все эти люди приводили в порядок свои укрытые на ночь материей прилавки. Менялы, уточнявшие цены, торговцы оловом и зерном, сапожники, бесстыдно скалившие зубы над обувью первого прохожего. Ближе кто-то гнался по улице за свиньей, где-то громко заплакал ребенок. Город Совы пробуждался от сна.

Продик заговорил, все еще стоя напротив отца и вызывающе подбоченившись:

— Каково это, чувствовать свою ответственность за смертный приговор мудрейшему и лучшему гражданину из всех когда-либо рожденных Афинами? Завтра ты станешь навеки знаменитым или по крайней мере важным человеком, каким ты всегда желал быть.

— Оставь меня, Продик, — не открывая глаз, взмолился Анит.

— Каково чувствовать это, отец? Отец! Я бы предпочел, чтобы меня изнасиловал дикий козел!

— Во имя Зевса, оставь меня. Пиррий. Пиррий. — Анит открыл глаза и жестом поманил к себе раба. — Пиррий, выведи отсюда моего сына. Дай ему несколько драхм и отведи на рынок. Пусть развлечется петушиным боем. Уведи его куда-нибудь.

Пиррий, которого Продик однажды заставил проглотить пригоршню червей, сделал шаг по направлению к зеленому хитону и остановился в нерешительности. Беспокойно посмотрел сначала на сына, потом перевел взгляд на отца. Чтобы ублаготворить Анита хотя бы простым движением, протянул руку, заслонившись от яркого солнца, лучи которого уже давно мощным потоком лились в храм, освещая гладкий известняковый пол.

— Я с наслаждением покину тебя, — сказал Продик отцу, — даже не получив твоих грязных денег. Но сначала я хочу, чтобы ты кое-что узнал о человеке, которого осудил на смерть.

Анит вздохнул, и от этого вздоха хитон сам собой расправился на солидном животе стареющего кожевенника.

— Я достаточно неплохо знаю твоего самозваного мудреца, — тихо сказал он, стараясь без лишней надобности не двигать головой, — и знаю, что сегодня он так же опасен, как и двадцать пять лет назад, когда тебя еще не было на свете. Он — возмутитель спокойствия и подстрекатель толпы.

— Ты о нем мало знаешь. Я расскажу тебе о нем, но только лишь потому, что этого требует от меня Критон. Сократ нарисовал на стене своей тюрьмы историю человеческой души. Углем. Я видел эту историю. Там тридцать девять рисунков, каждый из них сделан за одну ночь, а все вместе — за те тридцать девять ночей, что он провел в этой вонючей дыре, ожидая, когда вы заставите его выпить отвар болиголова.