Ну а в качестве подписи к плакату процитирую самого Врангеля:

«В станице Курганной я застал грабивших лавки и отбиравших у иногороднего населения лошадей казаков дивизии генерала Покровского. К моему негодованию во главе грабителей оказалось несколько офицеров. Я приказал их привести к себе и предупредил, что ежели через час они окажутся еще в расположении моей дивизии, то я предам их тут же военно-полевому суду и расстреляю как мародеров. Через полчаса ни одного казака в станице уже не оказалось. Я телеграфировал генералу Покровскому о действиях его людей».

Тут я чего-то вспомнил и речь пьяного матроса из стихотворения Максимилиана Волошина «Большевик»: «Буржуй здесь мой, и никому чужим их резать не позволю».

Опять предоставлю слово нашему герою:

«К сожалению, как мне пришлось впоследствии убедиться, генерал Покровский не только не препятствовал, но отчасти сам поощрял дурные инстинкты своих подчиненных. Среди его частей выработался взгляд на настоящую борьбу не как на освободительную, а как на средство наживы. Конечно, трудно, почти невозможно было искоренить в казаках, дочиста ограбленных и разоренных красными, желание отобрать награбленное добро и вернуть все потерянное. Почти все солдаты красной армии имели при себе значительные суммы денег, в обозах красных войск можно было найти все, начиная от мыла, табака, спичек и кончая собольими шубами, хрустальной посудой, пианино и граммофонами. В этот первый период Гражданской войны, где одна сторона дралась за свое существование, а в рядах другой было исключительно все то мутное, что всплыло на поверхность в период разложения старой армии, где страсти с обеих сторон еще не успели утихнуть и озлобление достигало крайних пределов, о соблюдении законов войны думать не приходилось. Красные безжалостно расстреливали наших пленных, добивали раненых, брали заложников, насиловали, грабили и жгли станицы. Наши части со своей стороны, имея неприятеля и спереди и сзади, будучи ежедневно свидетелями безжалостной жестокости врага, не давали противнику пощады. Пленных не брали. Живя исключительно местными средствами, имея недостаток во всем и не получая казенных отпусков, части невольно смотрели на военную добычу, как на собственное добро. Бороться с этим, повторяю, в первый период было почти невозможно. Я старался лишь не допустить произвола и возможно правильнее распределить между частями военную добычу».

Но, может быть, Врангель сгущал краски, пытаясь дискредитировать своего главкома Деникина?

Вот одно их писем Деникина, отправленное им генералу Май-Маевскому, впоследствии попало в руки большевиков и было опубликовано. В нем Деникин обрушивался на командующего Добровольческой армией: «Происходят грандиозные грабежи отбитого у большевиков государственного имущества, частного достояния мирного населения; грабят отдельные воинские чины, небольшие шайки, грабят целые воинские части, нередко при попустительстве и даже с соизволения лиц командного состава. Разграблено и увезено или продано на десятки миллионов рублей самого разнообразного имущества начиная с интендантских вещевых складов и кончая дамским бельем. Расхищены кожевенные заводы, продовольственные и мануфактурные склады, десятки тысяч пудов угля, кокса, железа. На железнодорожных контрольных пунктах задерживаются (представителями деникинской власти) отправляемые под видом воинских грузов вагоны с громадным количеством сахара, чая, стеклом, канцелярскими принадлежностями, косметикой, мануфактурой. Задерживаются отправляемые домой захваченные у неприятеля лошади…»[21]

Письмо это было написано 10 сентября, но Май-Маевский был удален с должности всего лишь 23 ноября.

Имущество, захваченное у неприятеля и полученное самоснабжением, скрывалось местными воинскими частями от главного интендантского управления. «Армии, – писал Деникин, – скрывали запасы от центрального органа снабжения, корпуса от армии, дивизии от корпусов, полки от дивизий… Военная добыча стала для некоторых снизу – одним из двигателей, а для других сверху – одним из демагогических способов привести в движение иногда инертную, колеблющуюся массу».[22]

Донская армия в этом отношении не уступала Добровольческой. Она перевозила на Дон даже заводские станки, не говоря уже о нашумевшем в свое время рейде генерала Мамонтова, прорвавшегося с отборным отрядом донской конницы в глубокий тыл противника. Возвращаясь из этого рейда, Мамонтов телеграфировал в Новочеркасск: «Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки; донской казне – 60 миллионов рублей; на украшение церквей – дорогие иконы и церковную утварь»[23], и эта телеграмма, по выражению Деникина, «воистину прозвучала похоронным звоном».

Деникин издавал законы о самых суровых наказаниях за грабежи, вплоть до смертной казни. По наиболее вопиющим случаям массовых грабежей создавались следственные комиссии. Военачальники также издавали грозные указы против грабежей, которые разлагали армию. Но все эти приказы и законы разбивались о стену глухого сопротивления казаков и офицеров. Деникин прекрасно понимал, что нужно «рубить с голов», а не «бить по хвостам». Однако к этому времени печать и молва возвеличили удачливых и смелых, но поощряющих грабежи военачальников, таких, как Шкуро, Мамонтов, Покровский, до народных героев, дав им тем самым «служебный иммунитет».[24]

Так что в условиях разорения и общего упадка нравов Деникин не мог справиться со старшими военачальниками. В то же время одни военачальники не хотели, а другие не могли обуздать войска в сложившейся ситуации, когда все слои населения, от крестьян до предпринимателей, не желали жертвовать своим имуществом ради армии.[25]

Уездная и сельская администрация также «сквозь пальцы» смотрела на грабежи проходящих частей Добрармии, поскольку не желала конфликтов с войсками, да и на нужды крестьянства представителям власти было глубоко плевать. Все это привело к нарастающему недовольству крестьянства в отношении белых, и желание защитить свое добро от «белой саранчи» толкало их в ряды повстанческих отрядов.

Военная юстиция также была бессильна бороться с «самоснабжением». Грабители, казнокрады, взяточники, мародеры могли попасть под военно-полевой суд только по представлению их непосредственного военного начальства. А если жалоба в военную прокуратуру приходила от жителей, то ее передавали для дознания тому же начальству. А начальники, сами нечистые на руку, предавали провинившихся суду только в том случае, если имели к виновным личные счеты. При этом старались предавать их именно военно-полевому суду, члены которого ими же самими и назначались, и поэтому можно было влиять на приговоры в сторону их смягчения. Следственный аппарат оставлял желать лучшего, так что следствие могло тянуться бесконечно, и военачальники в тех случаях, когда дело было уж слишком громким, а карать виновных не хотелось, передавали дела следователю военного суда в тылу, а виноватого отправляли на фронт, где поди-ка его найди. То есть, таким образом, дело прекращалось. И из тысяч преступников осуждались и наказывались единицы, которых по каким-то причинам не желали выручать их начальники.