– Наша провинция, – сказал Валенсуэла, – вместе с провинцией Кордова дают наибольшее количество олив и оливкового масла. Красива и богата Андалузия, – продолжал он, – но народу ее не везет. В 711 году через нее началось вторжение арабов, а в 1936 году мятежники через Андалузию начали переброску своих войск из испанского Марокко. В портах Андалузии высаживаются итальянские фашистские интервенты, с их помощью мятежники заняли больше половины провинции. Итальянцы рвутся к Альмадену, где находятся богатые залежи ртутной руды, другие полезные ископаемые.

– Но нельзя забывать и о вкладе Андалузии в революционную борьбу, – вмешался другой секретарь – Арока. – В наш век в Андалузии чуть ли не каждый год были крестьянские волнения. В марте 1932 года на четвертом съезде КПИ в Севилье были разгромлены сектанты, и генеральным секретарем нового ЦК был избран севильский рабочий Хосе Диас.

– Нельзя не гордиться и тем, что андалузцы пятого полка в Мадриде показали чудеса стойкости, – добавил Валенсуэла.

И он предложил тост «за мужественных андалузских воинов, за скорый разгром мятежников и интервентов».

За ужином было немного тостов, но много говорилось об Андалузии, ее богатствах, людях и крестьянах, которые убежали от мятежников и мужественно сражаются в составе легендарного пятого полка, и о рабочих рудников и металлургах, изготовлявших оружие для республиканской армии. Говорили и о вреде, который приносят своими действиями анархисты.

– При слабости центральной власти анархисты чувствовали себя «как рыба в воде», – сказал Валенсуэла. – Если в первые дни мятежа в Каталонии рабочие-анархисты мужественно сражались, то вскоре их лидеры своими действиями нанесли огромный вред борьбе против мятежников. Они отрицали дисциплину и порядок, объявляя их покушением на свободу личности. Войну они считают второстепенным делом, а главным – установление так называемого «либертарного коммунизма». Не желая допустить создания регулярной армии, они дошли до того, что в августе призвали мобилизованных каталонцев самовольно покинуть казармы. На своем митинге в помещении барселонского театра «Олимпия» тогда же анархисты приняли решение о согласии влиться в народную милицию для немедленного наступления на Сарагосу, но подтвердили свой отказ идти в регулярную армию. Вы были под Теруэлем, – продолжал Валенсуэла, обращаясь к нам, – и видели, как вели себя анархисты. Призывы нашей партии к формированию регулярной армии с твердой дисциплиной анархисты объявили доказательством того, что «коммунисты продались буржуазии». Они создают тайные склады оружия, вооружают свои бездействующие колонны. Наконец, их демагогия, борьба против дисциплины на производстве, дикие расправы с политическими противниками, особенно с духовенством, вплоть до поджога церквей, служат на руку фашистской пропаганде. Анархистские профсоюзы в Каталонии, национальная конфедерация труда, кратко – СНТ, объединяет четыре пятых организованного рабочего класса и обладает большей властью, чем правительство. В Барселоне находится и штаб Федерации анархистов Иберии (ФАИ). Это уже не рабочие, а политиканы.

Валенсуэла делал паузы, я переводила. Выпив воды, он продолжал:

– СНТ и ФАИ всерьез готовятся к вооруженной борьбе против коммунистов и социалистов. Они насильственно проводят коллективизацию в сельском хозяйстве. Захватывают предприятия и вывешивают на них свои черно-красные флаги. И захваченными ими предприятия не работают на оборону и, по сути, являются потерянными для республики.

– Пробовали безобразничать анархисты и у нас, – вставил Арока, – но мы их утихомирили.

Встреча с Валенсуэлой невольно вызвала у меня воспоминания о работе в Международной ленинской школе при Коминтерне, куда ЦК ВКП(б) направил меня в 1935 г., после окончания Ленинградского восточного института. Работала я переводчицей в секторе «Л», где учились испанцы, португальцы и латиноамериканцы. Работать было очень сложно. В институте преподаватели говорили с нами медленно, а испанцы, особенно баски, говорили так быстро, как очереди из пулемета, и концы фраз точно глотали. Латиноамериканцы говорили, к счастью, медленней испанцев.

Транспорта не было. Ездили только на общем транспорте. Особенно сложно было возить группы зимой на экскурсии, в театры и кино. Одеты слушатели были в наши зимние ватные черные пальто, на голове – шапки-ушанки. На родине они привыкли ходить в легкой одежде, а тут в тяжелой зимней одежде они становились неповоротливыми как медвежата. Русского языка не знали. Пока они все зайдут в трамвай, я стою у передней площадки и слежу, чтобы все сели, и, как войдет в вагон последний, говорю водителю: «Можно отправлять».

Не знали мы иногда покоя и ночью. Частенько приходилось вставать ночью и принимать меры по оказанию медицинской помощи внезапно заболевшим слушателям. Хорошо, что поликлиника была близко от нашего общежития.

Все собрания и лекции по общим вопросам проходили на Волхонке. Каждый переводчик сажал своих подопечных в одно место, чтобы удобней было переводить. Зал был большой, народу много, каждый переводчик говорит громко, и получалось со стороны, как на шумном восточном базаре. Одни переводили на испанский, другие на английский или немецкий, а Нора Чегодаева (моя хорошая знакомая) – и на другие романские языки.

Перед слушателями не раз выступали Г. Димитров, Коларов, Вильгельм Пик, Пальмиро Тольятти, Надежда Константиновна Крупская и Мария Ильинична Ульянова и другие советские и иностранные товарищи. Надо было иметь оловянное горло и здоровые легкие, – целый час так «говорить», чтобы тебя не заглушили другие.

Советские люди с уважением относились к нашим иностранным друзьям. В Днепропетровске был однажды такой случай. Несколько переводчиц в парке перешагнули через ограждения и сели на скамейку. Это заметил милиционер, сердито засвистел и направился к ним. Мы разговаривали по-испански. Милиционер, услышав наш разговор, сказал, что так переходить нельзя, потом это показал жестами и, козырнув, убрал штрафные талоны и отошел от нас, думая, что мы иностранцы.

При загородных экскурсиях, когда нам приходилось останавливаться в гостиницах, были случаи, когда нас тоже считали за иностранок и удивлялись, что мы так хорошо можем разговаривать по-русски.

На этом ужине был и еще один бывший слушатель Международной ленинской школы – Мартинес. Теперь он подтрунивал надо мною.

– Луиза! Вас не зря в Днепропетровске приняли за испанку. Вы действительно так говорите по-испански, что вполне можете себя выдать за валенсианку.

За ужином много говорили о Советском Союзе.

– А помнишь, Анна, как в 1935 году, будучи на практике на Днепропетровщине, в деревне Хортица, мы молотили пшеницу? – спросил Мартинес.

– Как же, помню! У всех в волосах было столько пыли и мякины, что превратились в дикобразов.

– Ну и поездка была! – продолжал Валенсуэла, – Днепрогэс! Замечательно! Неповторимо! Кто на Днепрогэсе не бывал, тот и чуда не видал! – произнес мой собеседник и стал рассказывать, уже в который раз, о гиганте советской индустрии, о больших заводах в Запорожье и Днепропетровске. Это мощь, это сила!