— В другой раз, — снисходительно покосился на стрит небритый, будто четыре туза как минимум на руках имел, — и к Ивану уже вполоборота: — Пустое, земляк… Они ночами взлетать не обучены. Где вскочат — там и сядут.

— Так что ж это за готовность? Нумер нуль, что ли? — не удержался Иван.

— Приказы не обсуждают, — беззлобно отмахнулся усталый. — Идите к своим. Не отвлекайтесь.

Иван с тяжёлым сердцем потопал к локатору.

«Готовность к чему-либо — к труду, к обороне — наша главная доблесть, вне зависимости так ли это, — рассуждал он довольно уныло, по-вольнонаёмному. — Главное — состояние беспрекословности, оно же «душевный отклик». А дальше хоть трава не расти, всё само собой образуется».

Скепсис Ивана был преждевременным. Он не учёл силу предвидения, какая заложена в генералах с деревенского детства. Они как никто другой знают: туча — ещё не дождь. И когда это подтверждается ждут ордена.

Когда Иван уходил докладывать, локатор был окружён тревожной, угнетающей тишиной. В патлатых кустах шебуршала пискучая дрянь — видно, точили зубы москиты, рассерженные плохим запахом передвижки и докучливым, механическим жужжанием движка. Теперь же крытое сеткой пространство озарялось из распахнутых дверок локаторной достаточно ярким светом, и было видно, как раздетая до трусов обслуга пляшет танец сиртаки над ведёрком со льдом.

— Пронесло!! — встретил Ивана Славушкин, обдав попутно спиртовым ароматом. — Улетели в… на…, к… матери!

Сложность маршрута, объяснённого Славушкиным, позволяла надеяться, что бомбовозы не просто ушли, но и вряд ли вернутся. И всё как-то поменялось вокруг. И сорные кустики стали приятно лохматыми, и Славушкин сделался великолепным, и пожарное ведёрко — серебряным, и даже жамкающие москиты казались заместителями Соловьёв по политической части. Про спирт же и говорить смешно. Он полностью потерял привкус бензина, будто в неополоснутой бочке и часу не ночевал. Вот что значит — а мы ещё кочевряжемся — мирное небо над головой. Под ним и солома едома.

И как бы ни было то накладно, побольше бы таких ложных воздушных тревог, тогда и любые земные крохи — услада и всем ворчаниям конец.

Иван причастился к гуляющей кружке и влился в общий победный танец. Не оттопырился, дескать, ф-фе, ну их, этих гуляк, такие в метро на гармошках играют, не знают приличиев. И это опять же к пользе тревог склоняет, к готовности нумер один. Тревога объединяет.

Но не глыбко донце у кружки, когда из неё ордена обмывают или выход из окружения. И Славушкин как почётный житель Антигуа, взял на себя добавку добыть.

— В склад горючки сейчас не подступишься, — сказал он. — А в Антигуа — круглосуточно…

— Так облаяли же тебя, — напомнил Иван.

— Это с того, что я на слова бедный, — стоял на своём Славушкин. — А ты объяснишь в красках, как мы американцев погнали.

— Ну да, веником и «пошли вон!» — проворчал Иван.

— Тебя для того и учили, чтоб складно врать, — упёрся Славушкин, и локаторщики его поддержали:

— Положение исключительное, Иван!

— Ты один у нас разговорчивый…

— А если тебя хватятся, не откроем. Скажем — двери заклинило… У нас всегда так. Не первый год замужем, что ты!

Локаторщики, видно, поднаторели всем и вся пути отрезать. Отвертеться — поди попробуй! Тем паче, в распоряжении Ивана был «кадиллак» Кузина с полной заправкой, а Славушкин, как нарочно, выходной пароль знал.

Иван сердито в предчувствии, что непременно попадёт в передрягу, сел за руль. Внешне раскрепощённый Славушкин бойко плюхнулся рядом и не совсем уверенно из Земнорайских запасов Ивану выделил:

— Не бойся, скоро поженимся…

На выезде, возле ворот, стерегомых усиленными патрулями, он проскулил как-то надрывно:

— Виктория, братцы, вик-то-ри-я! В смысле — победа.

И, получив в хвост «En modo global!»[32], «кадиллак» помчался в Антигуа.

Дневные волнения утомили Антигуа, и приземистый, вытянутый, как береговое село, городишко спал. Лишь в центре животворной иконой светилось неоновое окошко дона Алонзо — владельца питейной лавочки.

И тут Славушкин маху дал. Первым выскочил из машины и вразвалочку, с видом на мировую к дону Алонзо сунулся. Ставни светлого заведения упали, будто подрубленные, и — мрак, тишина.

— Это же я, Сальвадор, дон Алонзо! — заегозил Славушкин.

Глухие ставни не колыхнулись, молча дали понять, что именно Сальвадор-подрывник, Сальвадор-самозванец глазам степенного дона сегодня особенно неприятен.

— Ишь ты, скажите пожалуйста! — размахался руками Славушкин, перед Иваном стыдясь. — Когда деньгу делаешь, нельзя быть злопамятным. Это тебе не государственный магазин, не за спасибо гнёшься!

— Бесполезно, — сказал Иван. — Тут нам ничего не обломится.

Славушкин покряхтел, почесался:

— Знаешь, Иван, только ты никому, сам понимаешь, — издалека пошёл он. — Тут в бардаке у меня, ну, у дуэньи, проще сказать, кое-что припрятано. Литра с три в молочных бутылках. Чистого. Me компрендес?[33]

— Да ты что? Второй час уже, — напомнил Иван. — Дуэнью твою не добудишься.

— Не говори, чего не знаешь, — сказал Славушкин. — Дуэнья Пуга днём в погребе отсыпается. На холодке! А ночью её и втроём не уложишь. Халатом утрётся — и ни в одном глазу.

Входной фонарь весёлого заведения был погашен. Путь клиентуре здешних окрестностей перекрыли сегодня дорожные патрули, да и злодейство Кузина вспугнуло девушек, отбило охоту трудиться. Однако на втором этаже светилось узорчатое, с выходом на балкон окошко, что не дало почему-то радости Славушкину, а как бы застигло его врасплох.

— Не спит, зараза, — сказал он нервно, с какой-то опаской в голосе и, заплетаясь, повёл Ивана по винтовой лестнице на бельэтаж. — Я выдам тебя за большого начальника, — бормотал он. — Меня, конечно, здесь уважают. Да… Не то что Чанова! Ты уж не подведи меня, держи грудь колесом и говори что я скажу. Она немного с придурью, шебутная… Понял?

Иван почему-то понял, что Славушкина трёпка ждет. И не ошибся.

— А-а-а, — мистер Злавочкин, — опасно растянув «а», поднялась с атласной подушки дородная, в осеннем соку рыжая бандерша, наглоглазая, с громадной, «бельевой», по выражению прачек, грудью, какой почтенную публику на привозе раскидывают по пути к овощному прилавку. — Nuestra simpatica raton de voyu,[34]Злавочкин!

— Не знаю, о чём она, но это недоразумение! — с потусторонним лицом заюлил «мистер Злавочкин» и «начальника» наперёд выставил, загородился: — Это наш хефе, шеф Гранде, сеньора Пуга! — и кулаком шефа в бок подтолкнул, — да объясни ты ей, бестолковой, что у нас зарплата двадцатого, кхм, кхм, то есть по старому стилю — третьего. И стёкла вставим, скажи, за счёт революции. Мало ли что между друзьями бывает? Чего уж там, а?.. Я же не для себя стараюсь. Ребята ждут.