синяя спинка большой кровати с мягким матрасом… Если честно, я боялся, что до Чикаго уже не увижу комфорта, но вот он здесь, собственной персоной, вместе с просторной эмалированной ванной, чистым кафелем и ароматными простынями. После всех необходимых приготовлений (снова соль и благовония, но на этот раз еще ловец снов) я неожиданно нашел в себе силы посетить ванную перед сном. Перед тем, как снова утонуть в воспоминаниях Миры.

Я почувствовал ее боль. Мне невольно тоже стало больно.

Девушка скользнула за огороженную территорию развалин старинного дома, в которых угадывались былое величие и красота. Плавные изгибы эркеров, выбитые стекла окон, над которыми нависли нахмуренные узоры лепнины, благородный кремовый и пыльно-розовый цвета фасада так и кричали «спасите нас, пока не поздно». Мира пошла на их зов, и я услышал отпечаток духа дома. Когда-то особняк принимал благородных гостей на третьем этаже и любых – на первом и втором. Каждый, кто стремился купить книги, направлялся именно в это место. Хозяин иногда любил сам стоять за прилавком; не стыдилась продавать печатную литературу и его дочь. В доме насчитывалось более шестидесяти каминов, и ни один из них не повторялся. Отделанные плитами из малахита, лазури, оникса с позолотой, они освещали путь каждому посетителю и разгоняли суровый холод. Дом пережил две мировые войны, но конец ХХ века привел его в запустение. Мира вспомнила, как недавно власти собрали у жителей города деньги на реставрацию памятника архитектуры XIX века, а потом вдруг отказались его реконструировать. Чтобы замять это темное дело, чиновники нарочно подожгли дом, заверяя граждан, что теперь уже нечего спасать и нужно отправить развалины под снос. Но, по иронии, даже деньги на снос оказались расхищены мэром, так что призрак особняка до сих пор продолжал с укором смотреть на людей, которые его предали.

Теперь измученный лик старого здания скрывал внутри бездомных, фотографов и доморощенных моделей, любителей истории города и всех, кто давно перешел грани морали. За облупленным фасадом творились порой страшные вещи, и каждый, кто хотел дать волю инстинктам, тянулся в затененные коридоры бывшего магазина книг.

Мира вспомнила, как нашла на одном сайте разобранную и заново собранную вандалами печь, по камню вынесенную из этого здания. Незнакомец просил за нее около семи тысяч в пересчете на доллары. Лепнину в виде льва, которая раньше красовалась на бордюре дома, другой пользователь предлагал купить у него за 250 долларов.

Это было далеко не самое страшное. Но Мира не боялась этих руин. После того как естественное недовольство и печаль уходили из ее души, их место занимали покой и тишина. Девушка знала один тихий и спокойный уголок в этом здании, еще не испорченный вандалами, – именно туда она обыкновенно приходила писать маслом. Дома запах краски и растворителя въедался в мебель и ткани, а на улице ее всегда отвлекали своими взглядами и вопросами прохожие. Иногда она просто брала с собой скетчбук и запечатлевала уходящую красоту убранства залов карандашом и маркерами, возрождая ее на яркой бумаге и предавая бессмертию. В этих стенах Мириам всегда казалось, будто сумасшедшая эпоха спешки еще не началась, а на пороге застыл XIX век, роскошный и щедрый.

Сегодня здесь было тревожно, подозрительный шепот стекал по стенам, гогочущий смех лился прямо с потолка. Чувствуя, что должна там оказаться, Мира взбежала по широким каменным ступеням винтовой лестницы, держась подальше от перил. Кое-где их чугунная решетка отсутствовала, приглашая к затяжному полету через пролеты.

«Слышь, а у меня еще хабарик остался». – «Давай сюда, я знаю, что с ним делать». Обычная компания подростков, которые курят в тайне от учителей и родителей. Вот только пронзительный, останавливающий сердце писк человеку принадлежать не мог. Мирино сердце пропустило удар, а воздуха разом стало мало. Девушка ворвалась в комнату, уже зная, что ей предстоит увидеть. В ее глазах больше не было места радости и доброте, только испепеляющая чернота. Ее необузданный гнев стал моим. Она схватила обломок железного прута и двинулась к группе школьников, кольцом обступивших котенка. Один из них как раз склонился над грязно-рыжим клубком, не понимающим, в чем была его вина и почему ему раз за разом причиняют боль. Мальчик взял тлеющий окурок сигареты и с кабаньей усмешкой ткнул его в усатую мордочку.

Мира не стала предупреждать о своем присутствии, не закричала, не заплакала, не взмолилась «перестань». Она хорошенько замахнулась и хладнокровно двинула арматурой по позвоночнику мучителя, не дожидаясь, пока тот сочтет нужным обернуться. Последнее, что я увидел, это крупные слезы на кошачьей мордочке – несколько чистых бусин из одного левого глаза.

Я вынырнул из ванной, кашляя мыльной пеной. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, где я нахожусь, и напомнить себе больше не засыпать в разгар мытья. У меня появилось ощущение, что нужно как следует соскоблить с себя грязь, и я поспешно второй раз принялся тереть бока мыльной мочалкой. Во втором моем чемодане, который я возил на заднем сиденье автомобиля, нашлась одежда для сна. Чистая пижама вернула мне утраченный комфорт, и я поспешил залезть под светло-фиолетовое одеяло. В нашей работе иногда попадались действительно неприятные или слишком откровенные эпизоды из прошлого будущих пассажиров. Без этого было никак. Мы старались не переживать, не впускать в свою душу гнев и щемящую тоску, убеждая себя, что прошлое не подлежит изменению. Тем более чужое прошлое – даже если все наше сострадание кричало обратное.

Один мой коллега обожал смотреть подробности личной жизни людей, говорил, что для него это что-то вроде «Игры престолов». «Любой сериал рано или поздно заканчивается, а вот впечатления моих клиентов никуда не денутся. Каждый новый сезон напряженнее предыдущего», – бодро говорил он. Я же не всегда оказывался готов к тому, что творилось в чужом сознании. Люди не переставали меня удивлять. После стольких лет, спросите вы? Всегда, – отвечу я, хотя у меня нет черных сальных волос и крючковатого носа[5].

Мира щурилась от бледного, острого света, в котором мы всегда видим себя либо посреди больницы, либо внутри казенного здания. Так и было: девушка стояла рядом с крупным ветеринаром в салатовой форме. «Это хирург», – понял я.

Я с удовольствием отметил, что моя подопечная не пострадала, не обзавелась синяками, царапинами или более серьезными повреждениями. «Ваше имя, юная леди?» – таким тоном говорят, когда уже не могут обращаться к собеседнику как к ребенку, но еще не включают его в круг взрослых.

«Мириам», – просто ответила она.

«Мириам, я очень рад, что вы нашли этого котенка и дали ему шанс жить. Немногие бы так поступили».

«Это их проблемы», – девушка закусила губу, и притом недовольно.

«Вы обнаружили его в мусорном баке, должно быть, у вас острый слух, к счастью для нашего мохнатого пациента. Вы говорите, что хотите оставить его себе, – а родители не будут против?»

«Мне четырнадцать. Я сумею их убедить. На улицу этот малыш точно не вернется». Мира откинула с плеча светлый локон, который был намного длиннее, чем я запомнил.

«Запишите в его паспорте имя “Среда”. Сегодня среда, а еще у древних скандинавов так звали одноглазого бога мудрости. И вы точно уверены, что его правый глаз невозможно восстановить?»[6] – девушка глубоко вздохнула, и я вместе с ней.

До Чикаго оставалось около полудня пути. Я понял, как соскучился по жареной картошечке из Макдоналдса и густому мороженому с кленовым сиропом. Иногда лишь такие мелочи помогают нам подняться с кровати после ночи, наполненной разрозненными обрывками сновидений и активным переворачиванием с одного бока на другой. Не люблю есть в машине, а потом чувствовать себя недовольной принцессой на горошине, когда заостренный кусочек крошки от начос впивается в мягкое место. Кроме того, кафе всегда представляют собой срез образов. И если внимательно присмотреться, то можно понять, что перед тобой за человек, откуда он пришел и куда уйдет. Со временем ты начинаешь разделять людей на известные только тебе одному группы, наблюдая за тем, как они говорят, жестикулируют, что предпочитают и что приносят с собой. Каждый из нас следует со своим багажом, но большая его часть – нематериальная. Потому что каждое событие и каждый собеседник оставляют на тебе незримый след, отпечаток, который держишь за веревочку, как воздушный шарик, или несешь на плечах, слегка согнувшись.

Один мой пассажир как-то спросил: «А почему нельзя просто