Перчатка сосчитала до пяти и на следующий день опала.

Дед Вадя стал готовиться к перегонке. Зря Ленька уговаривал подождать. У него что – детская фантазия. А у деда – рецептура.

В перегонном кубе дух сидел молча. Грыз широкие ногти, скреб затылок, изредка поглядывая на Леньку. Тот плакал.

Дух махнул ему широкой заляпанной ладонью – иди мол, нечего. И Ленька ушел с кухни в комнату и лег спать на диване, рядом с осиротевшей бутылью.

На вырученные от продажи самогона деньги Леньке купили в сельпо новую куртку и резиновые сапоги.

– А какой он?

– Шиш-то? Да кто его…

Матвей в лесниках уже шестой год. Бороденка у него редкая, под глазом синяк, на пальце кольцо от пивной банки. Коля, практикант из районной газеты, мнется, но спрашивает: зачем кольцо?

– От шиша, – отвечает Матвей. – Шиш железа не переносит. Нет кольца – лупи из всех стволов. Главное, чтобы он не засмеялся.

– А если засмеется? – Коля фотографирует кольцо.

– Все, – ежится Матвей. – Сквасит он тебя.

– Как это? – не понимает Коля.

– По-разному, – ощупывает приманку в котомке лесник.

– Он опасный? – беспокоится Коля.

– Не боись, практикант.

Дорожка ныряет под низкие еловые лапы. Коля гнет голову, но все одно, паутина залепляет лицо. Вот ведь угораздило. Чего ему не сиделось в Москве? Аж живот скрутило. Романтика, мать ее…

– Старший лесничий лес держал, – бормочет Матвей. – При нем шиш не выбирался. Десять лет! А вот как лесничий овдовел да запропал… Тут и…

– Не сходится что-то! – кричит Коля. Матвей оборачивается и видит, что тот выбирается из кустов, застегивая штаны. – Все его боятся, но никто не видел. Что это за напасть-то? Может, морок?

– Морок? – не понимает Матвей. – Вот как сквашиваться начнешь, сразу поймешь, что не морок это. Ты не отходи больше. Впрочем, может, оно и к лучшему. Все приятней в чужака пулять, чем в самого себя.

– Пулять? – пугается Коля.

– А как иначе? – нехорошо смеется Матвей. – Ладно. Не боись особо. Солью пулять. Дюже шиш соль не любит.

– А я тут причем? – беспокоится Коля.

– При том, – хмурится Матвей. – Пришли, однако.

Лесник долго смотрит в траву, кивает, расстилает газетку, сыплет мелочь и ставит начатую поллитровку. Отходит к орешнику, ложится пузом в траву, прикладывает к плечу берданку. За его спиной укладывается и сопит Коля. Минут через пять в лесном сумраке раздается топот и на поляне показывается еще один Коля.

– Быстро, – цедит сквозь зубы Матвей.

– Ёшкин кот, – охает вполголоса практикант.

– А ты как думал, – кривит губы Матвей. – Жуть и есть. Хорошо, что тебя шиш играет, в себя трудно пальнуть. Ну, давай, погань, повернись задницей!

Второй Коля словно слышит. Останавливается у газетки, наклоняется и, озираясь, начинает собирать мелочь.

– Точно шиш, – хихикает Матвей. – На поллитровку и не смотрит. Блестящее тырит.

– Может, он не пьет? – шепчет практикант.

– А вот сейчас мы его и спросим, – отвечает Матвей и нажимает на спусковой крючок. Раздается выстрел и второй Коля взвивается, хватается за зад и с воплями ломится в чащу через кусты.

– Дело сделано, – поднимается Матвей. – Пускай теперь в соседнем лесничестве охоту ставят. Ты там не шибко обиделся?

– Да ладно, – отвечает за его спиной первый Коля и начинает мерзко хихикать.

Спина Матвея деревенеет. Руки не слушаются. Он пытается обернуться, но не может. Тело застывает и одновременно расплывается студнем.

– Ничего-ничего, – раздается из-за спины сквозь хихиканье. – И не такие сквашивались.

– У меня ж жена… – хрипит Матвей.

– А у лесничего разве ее не было? – удивляется голос. – И что? Десять лет, душа в душу… Я ж не пью.

Шиш

И все-таки восприятие цвета очень личное. Берем красный цвет. Для одних это весна-красна и Красная площадь с парадами, для других – кровь и боль. Вот я, к примеру, не переношу желтый. Для меня он не цыплячий пух или венок из одуванчиков, а ужас и погибель. Рассказать, почему? Извольте.

Было это в семидесятых. На летние каникулы меня к бабке в Ленобласть отправили. На бывшие торфяники. После войны там вербованные – в основном, женщины – торф добывали. Потом, кто смог, тот разъехался по городам и весям, а в бывших бараках доживали свой век старухи. Гиблое там, надо сказать, место… Но это другая история. Поболтавшись по поселку день другой, я понял, что каникулы загублены. Не было ничего – даже клуба. Вся связь с большой землей – автолавка два раза в неделю и узкоколейка с «кукушкой». На поезд одному нельзя, а бабка Лера от своего огорода – никуда. В лес опасно, вокруг болота. В общем, тоска и уныние. Даже телевизор на три барака один – у бабы Мани, которую остальные старухи окрестили «тульским самоваром» за шарообразное тело на тонких кривых ногах. Маню считали гордячкой и не любили, она отвечала взаимностью, так что смотреть телик нам не светило.

Нам – это мне и ребятам. Парней моего возраста в поселке было мало. Так что пришлось всем если не подружиться, то хотя бы сбиться в стаю. До обеда мы ишачили у родни на грядках, потом собирались на задах, гоняли по пустырю мяч, играли в «картошку» и «вышибалу». А как начинало смеркаться, усаживались под кривой березой и травили байки. Обычно страшилки. Как-то раз рыжий Витька заявил, что все это фигня для малолеток. Они в прошлом году Пиковую Даму в пионерлагере вызывали и обломились. Вместо монстра после полуночи в палату Светка-вожатая ввалилась, заорала про пожарную безопасность и отобрала свечи. Потом неделю в столовой тарелки пришлось мыть. А вот вчера его бабка, мол, после стопарика беленькой настоящий жутик рассказала.

Двадцать лет назад жила здесь тетка. Типа местной дурочки. Ходила в желтом, поэтому прозвали ее Желтухой. Тогда детей в поселке еще много было, и они эту тетку изводили почем зря. Однажды напугали ее так, что загнали в лес. Дурочка там заблудилась и то ли с голоду померла, то ли в болоте утопла. Говорят, что она в лесное чудище превратилась. В полнолуние выходит на опушку – вся в желтом и сама желтая – и если встретит малолетку, то ему не жить.

Мы над Витькой посмеялись. Кто ночью в болота по своей воле попрется? Он спорить стал. В общем, в полнолуние он, я и Мишка колпинский собрались на Желтуху смотреть. Правда, как до дела дошло, Мишку тетка поймала и не отпустила, а я сам заробел. Так что Витька один в лес отправился. Упрямый был.