Нос пироги временами гулко ударялся об огромный пустой корпус. О ржавое железо плескала вода. Тучами роилась мошкара. Наверху, там, где когда-то возвышалась палубная надстройка, росли деревья, как на острове.

Ойя тоже стояла, словно статуя из черного камня. Ее миссионерское платье прилипло к телу от пота. Финтан смотрел на ее гладкое лицо, на высокомерный рот, на вытянутые к вискам глаза. На груди поблескивал крестик. Финтан подумал, что она и есть та принцесса древнего царства, чье имя искал Джеффри. Вернулась на реку, чтобы бросить взгляд на крушение тех, кто победил ее народ.

В первый раз Финтан почувствовал внутри себя то, что объединяло Окаво и Ойю с рекой. От этого сердце билось сильнее, со страхом и нетерпением. Он больше не слушал слов Сэбина Родса. Стоя на носу пироги, смотрел на воду, на раздвигавшиеся тростники, на тень корабля.

Пирога прижалась к железному боку. В этом месте свисала металлическая, наполовину оторванная лестница. Ойя прыгнула первой, за ней — Окаво, закрепив пирогу. Финтан ухватился за поручень и тоже стал подниматься.

Металлические ступени шевелились под ногами, отзываясь странным эхом в тишине мертвого корабля. Ойя была уже наверху, бежала по палубе сквозь заросли. Похоже, она знала дорогу.

Финтан остался на палубе, вцепившись в перила лестницы. Окаво исчез внутри. Палуба была дощатой, большинство досок провалились или сгнили. Из-за большого наклона Финтану пришлось встать на четвереньки, чтобы продвигаться вперед.

Мертвый корабль был огромным и пустым. То тут, то там торчали остатки полуюта, носовой надстройки, обломки мачт. Задняя надстройка превратилась в нагромождение листового железа. Сквозь окна росли деревья.

Через открытый люк виднелись развалины вычурной лестницы. Сэбин Родс уже спустился по ней вслед за Ойей и Окаво. Начал свой спуск и Финтан.

Наклонившись вперед, он пытался хоть что-нибудь разглядеть, но глаза еще не привыкли к пещерному полумраку. Лестница поворачивала, спускаясь, к большому залу, загроможденному лианами и мертвыми ветвями. Воздух был удушливый, оглушительный из-за насекомых. Финтан смотрел, не осмеливаясь пошевелиться. Ему почудился металлический блеск змеи. Он вздрогнул.

Звук их дыхания наполнял зал. Рядом с заваленным окном, откуда сочился свет, Финтан заметил вырванную переборку и внутренность былой ванной комнаты, где царила бирюзово-зеленая ванна. На стене висело большое овальное зеркало, светившееся, словно окно. Тут-то он их и увидел, Ойю и Окаво, на полу ванной. Слышалось только их учащенное, тяжелое дыхание. Ойя лежала на спине, а Окаво удерживал ее и, казалось, причинял боль. Финтан заметил в потемках странное выражение на лице Ойи, оно было словно пустым. Ее глаза застилала какая-то пелена.

Финтан вздрогнул. Сэбин Родс тоже стоял здесь, скрытый тенью. Его взгляд был прикован к паре, он как будто не мог оторваться от этого зрелища, губы бормотали непонятные слова. Финтан попятился, ища глазами лестницу, чтобы уйти. Сердце сильно колотилось, он чувствовал страх.

Вдруг раздался грохот, удар грома. Обернувшись, Финтан увидел Окаво, стоявшего голышом в полумраке с ружьем в руке. Потом сообразил, что это кусок трубы, которым Окаво разбил большое зеркало. Ойя стояла рядом, у стены. Ее лицо озаряла улыбка. Она казалась дикаркой-воительницей. Ее хриплый вопль отозвался эхом по всему кораблю. Сэбин Родс взял Финтана за руку и потянул назад. «Идем, pikni. Не смотри на нее. Она сумасшедшая».

Они поднялись по лестнице. Окаво остался внизу с ней. Потом, нескоро, тоже поднялся. Его лицо, иссеченное шрамами, стало похоже на маску, невозможно было прочитать на нем что-либо. Он тоже выглядел воином.

Когда они расселись в пироге, Окаво отвязал швартов. На палубе среди зарослей показалась Ойя. Пирога медленно продвигалась вдоль корпуса корабля, словно они собирались уплыть без нее. Со звериным проворством Ойя соскользнула вниз, цепляясь за лианы и неровности, потом прыгнула в пирогу, в тот самый момент, когда Окаво уже дергал за шнур стартера. Звук мотора наполнил всю реку, отозвавшись гулом внутри пустого корпуса.

Вода бурлила вокруг винта. Пирога прорезала тростники. В одно мгновение они оказались посреди реки. Вода била двумя крыльями из-под киля, ветер наполнял уши. Ойя стояла на носу пироги, слегка разведя руки в стороны, ее тело искрилось каплями, а лицо богини было повернуто немного в сторону, к самой глуби реки.

И всё становится лишь сном, который видит Джеффри Аллен ночью рядом с заснувшей May. Город — это плот на воде, несущей древнейшую память мира. Именно этот город он хочет теперь видеть. Ему кажется, что, если бы он смог добраться до этого города, что-то остановилось бы в бесчеловечном движении, в соскальзывании мира к смерти. И если бы людским ухищрениям было дано прервать этот упадок, то остатки пропавших цивилизаций вышли бы из-под земли, появились внезапно, со всеми своими секретами и возможностями, и пролили вечный свет.

Это течение, это медленное шествие народа Мероэ к заходящему солнцу, год за годом, вдоль расселин земли, в поисках воды и шума ветра в пальмах, в поисках сверкающей плоти реки.

Теперь он видит старую, изможденную, шатающуюся женщину, которая больше не может ступать по земле своими посиневшими ногами, а потому ее приходится нести на носилках, укрывая от солнца куском рваного полотна, которое держит над ней ребенок на конце палки, будто некую смехотворную эмблему.

На ее миндалевидных, когда-то таких красивых глазах белые пленки, которые позволяют ей видеть лишь чередование дня и ночи. Вот почему старая царица приказывает выступать только в тот час, когда солнце, миновав зенит, начинает клониться ко входу в мир мертвых.

Народ следует своим незримым путем. Порой жрецы затягивают песнь скорби и смерти, которую она больше не может слышать, словно некая стена уже отгораживает ее от живых. Чернокожая царица склоняется на своих носилках, мерно качающихся на плечах ее воинов. Перед ней, сквозь пелену на глазах, блестит далекий свет, которого она никогда не достигнет. Позади нее, на пустынной земле, остаются следы босых ног, отпечаток страданий и смертей. Кости стариков и малых детей засеяли эту землю, легли в расщелины скал вместо могил, в овраги, населенные гадюками. Лоскутья ее народа зацепились за горько-соленые колодцы, как лохмотья за колючки акации. Те, что уже не могли, не хотели идти дальше. Те, что уже не верили в сон. Но каждый день, когда солнце достигало зенита, в пустыне раздавался голос жрецов, возвещая народу Мероэ, что их царица продолжает свой путь на закат.

Хотя однажды она призвала писцов и прорицателей. Продиктовала свою последнюю волю. На свитке рассохшегося папируса они в последний раз записали ее видение, этот безмятежный город, раскинувшийся на реке, как огромный плот. То, что она сохранила в сердце, потеряв зрение, и что может ясно проявиться, лишь когда свет заходящего солнца, касаясь ее лица, открывает свой лучезарный путь. Она знает теперь, что сон никогда не сбудется для нее. Река останется ей чужой. Она знает теперь, что скоро войдет в другой мир, холодный и бесплотный, где не встает солнце. И передала видение своей дочери Арсиное. Это она, еще дитя, стала новой царицей мероитов. На ее чело, подобное черному камню, под тайной сенью священного шатра жрецы Осириса возложили божественный знак, изображение крылатого диска, заключающего в себе могущество. Потом подвергли ее иссечению, дабы в боли своей она навсегда осталась супругой солнца.