Иногда, устав говорить жестами, Ойя прислонялась головой к плечу May. Медленно гладила кожу на ее руке, забавлялась, ероша волоски. May сначала напрягалась, словно кто-то мог их увидеть и распустить сплетню, но потом привыкла к этой ласке. К концу дня все затихало в «Ибузуне», свет перед дождем становился таким мягким, таким горячим. May, словно во сне, вспоминалось что-то очень давнее: детство, лето во Фьезоле, жаркая трава, гудение насекомых, ласковые пальцы подруги Элены, гладившие ее по голым плечам, запах ее кожи, пота. Ее смущал запах Ойи и, когда May оборачивалась к ней, блеск ее глаз во мраке лица, подобных живым драгоценностям.

Вот так однажды Ойя дала ей почувствовать ребенка, которого носила в своем чреве, — засунула руку Мау через вырез платья, туда, где вздрагивал плод, едва-едва, легко, как нерв, трепещущий под кожей. May долго держала руку на округлившемся животе, не осмеливаясь пошевелиться. Ойя была мягкой и горячей, сидела привалившись к ней и, казалось, заснула. А потом, через мгновение, без всякой причины вскочила и убежала по пыльной дороге.

Быть может, именно из-за Ойи May научилась любить дождь. Раскрывала ладони перед лицом, словно разверзая хляби небесные. Ozoo, дождь, что несется над рекой со скоростью ветра, покрывая растрескавшуюся землю благодатной тенью.

В конце каждого дня, после ухода Ойи, она смотрела, как приходит дождь. Это было настоящее представление. Глухие удары грома доносились со стороны высоких плато, оттуда, где небо делалось чернильно-черным. Больше незачем было считать секунды. Финтан садился рядом на пол под навесом веранды. Она смотрела на его обожженное солнцем лицо, на спутанные волосы. У него был такой же лоб, как у нее, а густая шевелюра, остриженная «под горшок», делала его похожим на американского индейца. Он больше не был замкнутым и хрупким ребенком, сошедшим на причал Порт-Харкорта. Его лицо и тело загрубели, ступни стали широкими и сильными, как у детей Оничи. А главное, что-то изменилось в его физиономии, во взгляде, в жестах — знак того, что началось величайшее приключение в жизни, переход во взрослость. Это было ужасно, May не хотела об этом думать. Внезапно прижимала Финтана к себе изо всех сил, как бы играя. Он вырывался, хихикал. Еще несколько мгновений был ребенком.

— Смотри, у тебя все ноги исцарапаны. Где ты бегал?

— Там, у Омеруна.

— Ты все еще ходишь с Джозипом? С Бони, я хочу сказать.

Он отводил глаза. Знал, что May боится, когда он уходит с Бони.

— Не ходи слишком далеко. Это опасно, сам знаешь. Твой отец и так о тебе беспокоится.

— Он? Ну да, как же.

— Не говори так. Он тебя любит, ты же знаешь.

— Он злой. Я его ненавижу. — Он показал синяк на своей руке, ниже плеча. — Гляди, что он мне сделал своей палкой.

— Ты должен его слушаться. Ему не нравится, что тебя ночью нет дома.

Но Финтан не унимался:

— А я ее сломал! Придется ему новую вырезать.

— А если тебя змея укусит?

— Я змей не боюсь. Бони умеет с ними говорить. Он сказал, что знает их чи. Он много всяких секретов знает.

— Что еще за секреты?

— Не могу тебе сказать.

Дождь бил по крыше с железным грохотом. С реки тянуло холодом. Гул стоял такой, что приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга.

Вечером она занималась с Финтаном. Математикой, географией, английской грамматикой, французским. May брала тетради и книги, и они устраивались на веранде: она — в плетеном кресле, а Финтан — на полу. Даже когда ливень слабел, заниматься было трудно. Финтан смотрел на завесу дождя, слушал шум воды, стекавшей каскадом в бочки, накрытые парусиной. Когда с уроками было покончено, шел за книгой, которая ему нравилась. Она была старинная, он нашел ее в библиотеке Джеффри. Называлась «Детский путеводитель по знанию». Там были только вопросы и ответы. Финтан давал ее May, и она читала вслух:

Что такое телескоп?

Это оптический инструмент, состоящий из нескольких линз, который зрительно приближает далекие предметы.

Кто его изобрел?

Захарий Янсен, голландец из Миддлебурга в Зеландии, занимавшийся изготовлением очков.

Как Янсен его изобрел?

Совершенно случайно. Держа одно стекло на некотором расстоянии от другого, он заметил, что они увеличивают предметы гораздо сильнее.

Как он действовал дальше?

Он закрепил стекла в этом положении, а в 1590 году изготовил первый телескоп, длиной двенадцать дюймов.

И кто улучшил его изобретение?

Галилей, итальянец родом из Флоренции.

Не повредили ли его здоровью постоянные опыты со зрительной трубой?

Да, поскольку он ослеп.

Когда они заканчивали с «Путеводителем по знанию», Финтан просил: «May, поговори со мной на твоем языке».

Свет был низкий, близилась ночь. May раскачивалась в плетеном кресле, напевала filastrocche[43], ninnenanne[44], сначала тихо, потом громче. Это было странно — песенки и итальянский язык, такой мягкий, сплетавшийся с журчанием воды, как когда-то в Сен-Мартене.

Ей вспомнилось, как вскоре после приезда она взяла с собой Финтана на какой-то прием у резидента. В саду подавали чай и пирожные. Финтан бегал по аллеям, собачонки лаяли. May позвала Финтана по-итальянски. Подошла м-с Ралли и спросила, испуганным голоском: «Простите, но на каком языке вы говорите?» Позже Джеффри сделал May выговор. Сказал, понизив голос, подчеркивая этим, что не кричит, но, возможно, вполне ощущая свою неправоту: «Я больше не хочу, чтобы ты говорила с Финтаном по-итальянски, особенно у резидента». May ответила: «Однако раньше тебе нравилось». Быть может, именно в тот день все изменилось.

В ночи послышался шум «форда». Прорвался сквозь громовые раскаты, словно издалека, как самолет, вынырнувший из грозы. Финтан залез под свою противомоскитную сетку. Если Джеффри увидит, что он еще не в постели, опять будут неприятности.

May ждала на веранде. Послышались шаги в саду, скрип деревянных ступенек. Джеффри был бледен, выглядел усталым. Дождь вымочил его рубашку, приклеил волосы к голове, увеличив плешь на макушке.

— Случилось-таки. Днем.

Он держал листок бумаги, намоченный дождем. Письмо об увольнении. Джеффри больше не работал в компании «Юнайтед Африка». Всего несколько строчек, присланных из дирекции, где говорилось, что с ним не возобновляют договор. Без всяких обоснований, а стало быть, без возможности обжалования. May почувствовала что-то вроде облегчения, но при этом ей хотелось плакать. Теперь надо было уезжать.

Чтобы унять волнение, она спросила: