Чаще других бывали у тети Оли, с которой мать в юности дружила, потом раздружилась, а теперь снова начала дружить. У тети Оли была дочка, тоже Оля, но дочка жила в интернате, а не дома. Зато тети-Олина мать Ксения всегда была дома. Олька почему-то побаивалась Ксении, ее распущенных по плечам седых волос, пухлого лица и постоянной пьяноватой улыбки. Мать говорила, что Ксения – настоящая писательница, но рукописей ее никогда не печатала. Ни одной написанной Ксенией книги Олька не видела, хоть специально спрашивала в библиотеке.

Проще всего было с бабой Натой. Она совсем старенькая, намного старше бабушки, и ходит согнувшись, будто уронила булавку и не может найти; все делает по дому сама, даже в магазин сама ходит. Баба Ната очень радуется Олькиному приходу, хотя часто называет ее Таинькой: «Ты на матку свою похожа, одно лицо». Она всегда спрашивает про бабушку: «Как бабенька твоя, здорова?». Слово «бабенька» звучало смешно и одновременно ласково, так никто не говорил, но, увидев в книжке в очередной раз слово «маменька», Олька перестала удивляться. Баба Ната всегда угощала их с Ленечкой конфетами «коровка». Олька не любила конфет и отдавала свою брату. Пока Ленечка наслаждался тягучей вязкой сладостью, баба Ната тихонько говорила:

– Я ж помню всех Ивановых, с Матреной-то мы однолетки, только Господь ее прибрал рано, Царствие Небесное и ей, и Григорию, – и крестилась, подняв старенькое лицо.

От бабы Наты не надо было убегать, даже в такое пустое воскресенье.

В конце концов оно подходило к концу, и на очереди маячил понедельник – первый день ежедневного настоящего бегства, в школу. Оставалось прожить только одну ночь. Засыпать в этой комнате было почти так же трудно, как бодрствовать, но, к счастью, ночью убежать было легче: нужно только подложить под щеку угол одеяла, как она делала всегда, а с закрытыми глазами быстро переносишься в бабушкину комнату, где в большом овальном зеркале отражаются лампадки, и от этого делается спокойно и уютно, а за окном дребезжат трамваи. Каждую ночь Олька засыпала там, у бабушки, где в последний раз уснула, подсунув под щеку угол одеяла, четыре с лишним года назад.

Понедельник, скорее бы понедельник!

Однако от следующего понедельника никакой радости не предвидится: 1 января, Новый год. Плюс еще десять бесполезных дней – попробуй кому-нибудь признайся, что лучше бы никаких каникул не было вовсе. «Ну, ты загнешь!» – сказала бы Томка. Дня через два-три выдадут табель – вторая четверть самая короткая: нахватаешь троек, а исправлять почти что некогда, вот как с алгеброй.

Часто, когда не хочется делать уроки, она бездумно перебирала в ранце тетради и учебники – еще один вид бегства, только на короткие дистанции. Зная все обложки и корешки наизусть, Олька не переставала удивляться безобидным, домашним каким-то фамилиям авторов: размазня Киселев придумал «Геометрию», а тихий старичок Рыбкин – задачи к ней. Старательный Перышкин написал «Физику» (перышком писал?), а самый скучный учебник – «Литературу» – некий Зерчанинов: судя по фамилии, близкий к народу, колосящейся ниве, богатому урожаю «характеристик и образов героев». «Алгебру» сочинил Барсуков: человек явно хмурый, недружелюбный, отчего и наука его казалась Ольке невразумительной. До сих пор как-то удавалось выплывать на контрольных, однако в алгебре, и без того трудной, замаячили зловещие провалы… «Смотри, Иванова, – предупредила математичка, – в следующий раз я тебе четверку не выведу. А ведь можешь и на “пять” заниматься; повтори хорошенько в каникулы».

Предстояло еще одно бегство – в темную нору барсуковой алгебры.

И на елки придется с Ленечкой ходить. Снимать с него в гардеробе шубу, упихивать шапку в рукав, чтоб не потерялась, а потом торчать в зале, где у елки сидит маскарадный Дед Мороз, а вокруг горохом малышня рассыпалась. Опять в Доме офицеров та же самая пожилая Снегурочка будет выдавать подарки по пригласительным билетам и скажет Ольке те же слова, что в прошлом году: «Ты уже слишком взрослая для елки», – и нахмурится, но сунет в руки два мешочка из слюды. Ленечка захочет открыть свой прямо в трамвае: «Одну мандари-и-инку…» – «Дома».

Потому что дома у Ленечки будет продолжение праздника: он разворошит хрустящий мешок и вытащит пачку печенья за 16 копеек, несколько конфет с лохматыми, как у комет на картинках, хвостами – такие вешают на елку, – шоколадку, карамельную мелочь в неотличимых тусклых завертках и – наконец! – вожделенную мандаринку.

Если у матери будет хорошее настроение, может отпустить на каток, особенно если за ней зайдет Томка. Томка умеет клянчить: «Теть Тая, ну пожалуйста! У нас все в классе ходят. Ваша Оля так хорошо катается; ну пожалуйста, теть Тая…»

При посторонних мать и Сержант любят быть великодушными. Он первым и буркнет неохотно: «Да ладно, пускай идет». После этого мать тяжко вздохнет и разведет руками: «Если отец разрешает…» В такие моменты Олька ненавидела их одинаково за притворство, за то, что выпендриваются перед Томкой, а больше всего за слово «отец», которое так легко разменивала мать. Томка ничего этого не знает – просто таращится на обоих честными-пречестными глазами, словно от их разрешения зависят все ее каникулы. Вот перед Томкой было стыдно – она ведь за нее просила, потому что сама Олька, с тех пор как придумала «правило номер один», никогда его не нарушала: не просила.

Тут мать беспомощно взмахивала рукой: «Иди, так и быть. Только не поздно!».

Пока не передумали, надо было успеть одеться, схватить коньки – и смыться; жалко, что не навсегда. Потому что не так хотелось на каток, как просто уйти оттуда, убежать по-настоящему. Томка самоотверженно врала: каталась Олька вовсе не «здорово», никаких пируэтов на льду делать не умела, но коньки, бабушкин подарок, и ловкость скольжения, которую они давали, очень любила.

На улице у Томки сразу менялся и взгляд, и голос.

– Ну ёкэлэмэнэ, чего это они у тебя? На каток провожают, как на фронт. Ты чего, наказана?

Томке не объяснишь, что накажут потом, когда наступит воскресенье и она соберется к бабушке. Мать беспомощно разведет руками: «Что же получается, Ляля: то ты на каток уходишь, то… в гости?» Просто сказать: «к бабушке» она не может; будет хрустеть пальцами и покачивать головой: «Не знаю, не знаю; по-моему, многовато развлечений. А, Володя?» Сержант подхватит, конечно: «Нечего, нечего». И все. Приказы не обсуждаются.

– Слышь, а у твоей мамаши классный маникюр! – восхищается Томка.

Они уже сидят в гардеробе и шнуруют коньки. Томка поминутно оглядывается – не появился ли Гоша из седьмого «Б», куда же ей без Гоши. Ольке почти расхотелось кататься. Томка не заметила, что разрешение был дано с ловушкой, а сама она прошляпила, балда, хотя такое уже было раньше, в тот раз, когда ее позвали Илька и Лилька из девятой квартиры. Близнецы люди опытные – они начали правильно: «Дядь Володя, а можно Оле с нами на каток?». Сержант надулся от важности: «Как мать скажет; не знаю». Илька с Лилькой топтались в прихожей, пока шел «педсовет». Наконец ее милостиво отпустили, а когда вернулись, то близнецы, гремя коньками по лестнице, пошли к себе на пятый этаж, и вот тут-то началось… Олька про себя называла это «беседой с дефективным ребенком»: чуткие родители задают вопросы и сами же на них отвечают.