Я промолчал. Автобус остановился. Водитель сказал, что приказано дверь не открывать. Еще минут через пятнадцать, к концу которых я стал опасаться за жизнь шофера, в автобус ввалился Александр Прокопьевич. Человек он был грузный, в дверь вошел не без труда, и было видно, что поход вдоль колонны не дался ему даром.

— Ну что, господа студенты? Разрешите поздравить вас с предварительной победой нашего кандидата.

— Кандидат ваш, вот себя и поздравляйте, — прокричал неугомонный Гилязов, — а нам лучше помогите материально!

— Это непременно! Сейчас Людмила Васильевна выдаст вам деньги, а вы тем временем распишитесь в списке. Ну, удачно вам погулять на Манежке, орлы!

Как же живучи стереотипы! В каждом жесте, каждой интонации, даже в размерах живота читалось комсомольское прошлое проректора. Автобус повеселел. Неожиданное денежное довольствие примирило большинство пассажиров с унылой действительностью. Двери открылись. Данька пулей вылетел на улицу. Я вышел за ним, размял затекшие ноги и огляделся. Это было похоже на эвакуацию или исход. Я, к счастью, не видел ни того ни другого, но представлял себе именно так. Сколько хватало взгляда, во все стороны протянулась бесконечная вереница автобусов. Они стояли в два, кое-где в три ряда. Вдали маячил блокпост. Посреди шестиполосной магистрали сохранялась лишь узкая полоска, по которой изредка проезжали машины ОМОНа и ГИБДД. На обочине стояли немногочисленные биотуалеты, к которым уже выстроилась огромная очередь. Слева была заправка «Газпромнефти», оккупированная все теми же автобусами. Маленькое кафе при заправке распухло, и из его двери торчал огромный хвост. Данька разговаривал по телефону и с недоумением оглядывался по сторонам. Я, честно признаться, не представлял себе, каким образом организовать процесс питания, и был готов с позором признать поражение. Но в этот момент к нашему автобусу подошла бабуля. Она катила раздолбанную коляску. Мне кажется, такая была у матери в саду, в ней, по слухам, я на балконе спал без малого пятьдесят лет назад. Бабуля выглядела как минимум раза в полтора старше коляски. Я помог ей протиснуться по узкой обочине, слегка напомнив самому себе Штирлица в разбомбленном Берлине, и поинтересовался, что же она везет в этом антикварном кабриолете. Там оказалась партия горячих пирожков с картофелем и немного беляшей. Это было спасение. Дефицитный товар немедленно был оплачен и поступил в распоряжение голодных историков. Особую красоту моменту придавал самовар на углях с огромной разборной трубой. Мы эксклюзивно пили горячий чай и фотографировались с полевой кухней, радуясь нашей скромной победе над обстоятельствами. Из толпы вынырнул растрепанный Данька. Я выдал ему паек из двух пирожков с картошкой и одного беляша, снабдил чаем и продолжил распределение продуктов между возвращающимися из бесконечных очередей к биотуалетам. Руки мыли минералкой, упаковка которой завалялась у водителя. Данька, перекрикивая шум, сообщил, что метро, до которого было два квартала, работает только на выход. Я тайно порадовался этой новости и посочувствовал неудачливому экскурсанту.

— Да, трудно тебе будет к музею пробиваться.

— Народ тоже где-то в пробке застрял. Они раньше приехали, но их на посту завернули. Показали какую-то бумагу, что, мол, въезд автобусов ограничен в связи с тяжелой дорожной обстановкой. Они там с голоду помирают. Ты оставь им поесть чего-нибудь. Может, они с нами в центр проедут, а то им никак не добраться.

— Посмотрим, — уклончиво ответил я и вернулся к бабуле. — Кстати, а им кто автобус оплачивал и командировочные выдавал?

— Не знаю, вроде сами, — неуверенно пробормотал Данька и схватился за телефон.

Чай закончился. Остатки еды занесли в автобус. Полевая кухня укатила, миновав пост без всяких проблем.

* * *

«История есть субъективное знание, возникающее в точке, где несовершенство человеческой памяти накладывается на неточности в документах». Я еще раз перечитал удивившие меня строчки. Впрочем, читать было трудно. Темнело. Мы стояли на обочине уже два часа. Я посмотрел в окно. Справа, ближе к перекрестку, с рахитичного билборда на тонкой железной ноге на меня лилась пепси-кола, взывая «Живи не кисло», слева пялилась имбецильная рожа депутата Госдумы старого созыва, рекламировавшего оператора мобильной связи. Студенты притихли. Достали компы и айпады, обменялись файлами, качнули с Нета и откинулись в астрал. Данька сидел на камчатке с компанией спасенных от голода третьекурсников. Аня подошла ко мне и спросила:

— Я вам не помешаю?

— Ну что вы, Анечка, садитесь, пожалуйста.

— Только я с Гумбольдтом. Ничего? — Аня прижимала к себе красную сумку.

— Да ради бога. Тоже на демонстрацию собрался? Гражданские права решил защитить?

— Он вообще-то всегда со мной, один не любит оставаться. А у меня мама доктор. Почти все время в больнице. Даже ночью редко приходит. Там платят мало, и она все дежурства берет. Вы меня простите за прошлую лекцию.

— Ладно, это было даже забавно. А почему имя у собаки такое странное?

— Надо было на букву «Г», а хозяйка его мамы оказалась филологом. Вот она всем щенкам имена из знаменитостей и выбрала, чтобы было что в щенячью карту вписать. Там и Гегель был, и Гете. Мне вот Гумбольдт достался. Я сначала хотела поменять, а потом поняла, что на букву «Г» вряд ли что путное придумаешь В конце концов, не Гитлер же.

Я рассмеялся. Гумбольдт пристально разглядывал мой нос. Я нерешительно протянул руку и погладил крошечного пса. Гумбольдт сверкнул блестящими глазами и заворчал. Аня расстегнула сумку и успокаивающе похлопала пса по спине. Я не рассчитал траектории, а может, как раз рассчитал, наши руки встретились среди шелковистой шерсти. Сердце отчаянно заколотилось, выбивая три коротких удара, три длинных, три коротких. Я отдернул руку, с удивлением чувствуя, как кровь приливает к самым разным местам одновременно.

— Извините, Дмитрий Николаевич, наверное, он гулять просится. Мы же еще не едем, можно, я выйду на пару минут?

— Конечно, конечно, — хрипло пробормотал я.

Болт в сопровождении хозяйки покинул опостылевший автобус. Вслед за ними, запинаясь за раскиданные рюкзаки и портфели, выскочил Данил. На соседнем сиденье одиноко краснела сумка, в кольцо ручки которой была продета белая ленточка.

Я со странным чувством наблюдал за стройной белокурой девушкой и высоким, немного неуклюжим парнем, мирно прогуливающим гордого Гумбольдта среди моря автобусов и редких снежинок. Мне отчаянно хотелось быть на месте сына, взять эту девочку за руку и, превозмогая пронизывающий электрический разряд, болтать о всяких пустяках вроде митингов, выборов, зачетов. И тут меня такое бешенство охватило, что я чуть не задохнулся. По какому праву, мы, взрослые и образованные, успешные и гордые собой, заставляем этих детей бродить среди вонючих биотуалетов, трястись в поганом автобусе, поддерживать каких-то недоумков, летально больных манией величия? Я наклонился к водителю.