— Слушай, Серега, а сможешь из этой задницы вырулить?

— Так вроде не было еще команды.

— На хрен мне их команды. Давай разворачивайся, домой поедем.

— А мне потом поездку не оплатят или еще что?

Я молча достал деньги и дал Сереге. Он отсчитал, сколько ему полагалось, и завел мотор.

— Вы выйдите посмотрите, чтобы я не задел кого.

Я вышел, раздумывая о том, что все участники этого балагана непременно забудут об этой позорной очереди из сотен, а может, тысяч автобусов, съехавшихся со всех городов в радиусе трехсот, а то и пятисот километров от Москвы. А уж достоверных документов, подтверждающих выдачу командировочных, и вовсе в природе не существует. Уже завтра на всех официальных каналах будут сообщать, что этот день вошел в историю. Вот так и получается, что моя специальность, моя любовь — история — и вправду ни что иное, как субъективное знание, основанное на несовершенстве памяти и отсутствии достоверных документов. Автобус медленно начал выворачивать из ряда. Я встал сзади, прикидывая, хватит ли места на разворот, автоматически проверил, нет ли помехи слева.

По узкой полосе, свободной от сумасшедших автобусов, разгуливал одинокий Гумбольдт.

— Болт, ко мне! — хозяйским голосом произнес я, одновременно продвигаясь к мохнатому любителю вечернего моциона.

Где же Данька, черт его подери? Автобус, медленно маневрируя, выдвигался на середину дороги. Гумбольдт решил поиграть. Он прыгал вокруг на смешных коротеньких ножках и истошно лаял.

— Болтик, где ты, Болтик? Ко мне!

Аня бежала по дороге. Белые, как ленточка, волосы развевались на ветру, ноги ее едва касались грязного асфальта, стройная фигура никак не вписывалась в индустриальный пейзаж. Мы с Гумбольдтом застыли в восхищении. И тут боковым зрением опытного шофера я заметил омоновский пазик, вылетающий с перекрытой МКАД на Дмитровку. Пазик не тормозил. Может, не ожидал, что кто-то посмеет двинуться с места без приказа, а может, наоборот, спешил пресечь неповиновение. Как известно, в кризисные моменты характеристики времени меняются. То, что в нормальных условиях происходит за часы, здесь занимает минуты, то, на что уходят минуты, сжимается в секунды. Если он не начнет торможение немедленно, то врежется в автобус, полный студентов. А если начнет, то Аня все равно попадет в зону торможения.

— Назад! — истошно заорал я, увидев Даньку, выскочившего вслед за Аней на дорогу. — Назад!

Данька автоматически затормозил и подался в сторону. Остались Аня, Гумбольдт и автобус. Одной рукой я схватил вжавшегося в асфальт пса, и, отчаянно размахивая другой, побежал наперерез Ане, навстречу пазику.

— Прочь с дороги! — завопил я и, размахнувшись, швырнул бедного Йорика в кювет. Потом с такой же силой отшвырнул теплое, почти невесомое тело Ани, и тут все кончилось. «Папа!» — донеслось откуда-то издалека, пахнуло собакой Пальмой из безгранично далекого детства, и невесомая, едва заметная рука помахала мне в надвигающейся тьме. В ушах отчаянно стучала морзянка, а мой кулак бессильно колотил по окровавленному асфальту, выбивая все тот же ритм: три коротких удара, три длинных, три коротких. Так я стал историей, субъективным знанием моих близких, основанном на несовершенстве человеческой памяти и отсутствии достоверных документов.

Раз за разом вставала синяя тусклая луна на черном, расцвеченном пастельными звездами небосклоне, озаряя унылую тьму, укрывающую вечно печальные горы и Город, простершийся меж ними. Раз за разом вставал Астион, отправляясь в мастерские, где отдавал он свои силы и умения для продолжения существования Племени. Племя существовало многие сотни лет, и много лун сменилось с тех пор, как в этой долине собрались Старейшие и основали Город. Он был для племени всем — Высшим Божеством и Высшим Долгом, целью существования и верой в будущее. Все, населявшие Город, твердо знали, что лишь они видят истинный путь для людей, живущих на Черной планете. Знали они и то, что их Город является носителем Высшего Разума и Закона в океане дикости. Беспрекословно подчинялись они железной дисциплине, предписанной Советом Старейших. Им было позволено иметь семьи, дома, детей, и неустанно благодарили они за то Старейших. Люди любили свой Город, и что за беда, что в вечном мраке не видели его красоты. Их Город — самый прекрасный, их женщины — самые привлекательные, их работа — самая интересная и нужная…

Порой из Запредельного Мира доносились злобные голоса неверящих — то были бессильные крики, не могущие навеять страх и поколебать веру. Находились отступники и в Городе. Эти недостойные хотели видеть и сомневаться, об всем судить сами, не прислушиваясь к великой мудрости Совета. Отступников быстро находили и сурово, но справедливо наказывали.

Астион спускался от своего удобного, пусть небольшого, дома в нижнюю часть Города, чтобы приняться с новыми силами за недовершенный труд — постройку макета Вселенной. Астион любил свою работу. Он строил макеты — бумажные и пластмассовые города, парки, корабли, разные механизмы. Один из Повелевающих приносил ему чертежи, и он, при свете Божественного огня, вдыхал в них если не жизнь, то ее подобие. Однажды среди чертежей ему попался рисунок: над прекрасным белокаменным городом с золотыми куполами башенок висел золотой шар, и в городе было светло, будто миллионы свечей с Божественным огнем горели повсюду. Астион был поражен: огонь нельзя было выносить за пределы мастерских нижнего города. Там же, наверху, были либо густые сумерки, приходившие с восходом Синей Луны, либо беспросветная тьма, именуемая Днем. Ему всегда хотелось принести домой хоть капельку света, порадовать жену и детей. Но это каралось ссылкой в Дикие земли, и решались на такое лишь отступники. А зачем ему быть среди них? У него семья, справный дом, в котором тепло даже зимним днем, детей его учат и лечат — все хорошо! Есть любимая работа, есть вера в справедливость и мудрость Совета! Разве может это сравниться с капелькой пусть даже такого яркого и желанного света?

Но мысль о свете не давала Астиону покоя. Набравшись смелости, он спросил у Повелевающих, почему бы им, таким умным и знающим, творящим Благо для своего Племени, не сделать огромный фонарь из многих свечей, чтобы осветить их прекрасную и мудрую жизнь, их замечательный Город, их прекрасных женщин и милых детей?

Повелевающий отступил от Астиона и незнакомым жестким голосом спросил, кто вложил такие мысли в послушную его голову? Астион рассказал ему о картине. Старец объяснил, что это всего лишь иллюстрация к древнему преданию, согласно которому когда-то над их планетой сияло яркое солнце, заходившее за горизонт, лишь когда на небе появлялась Синяя Луна. Но древние варварские племена посчитали разум свой ярче солнца и невежеством своим и гордыней погасили светило. С тех пор мир погружен в вечный мрак, и людям не дано видеть яркий свет, дабы не возникло у них желания соперничать с ним.