— Вон, чтобы ни духу, ни следу твоего не было! Неслыханного сраму наделала — от живого мужа ушла. Собакам тебя бросить надо. Примешь этот позор на себя — прокляну. А сейчас — вон!

Тут и отчим за меня вступился, на мать заворчал:

— Ты с ума сошла! Человек в таком несчастье, а ты вон гонишь. Добрый человек в такую ночь собаку не выгонит, а ты в святой вечер свою дочь клянешь.

Как услышала я, что отчим так говорит, потихоньку на полати поднялась и лежу. Лежала я так двое суток. Рождество наступило. В праздник рано встают, пекут да варят. Все сели есть, а меня мать не поит, не кормит. Ну я и лежу: свое не нажито, а на чужой каравай рта не разевай.

Ребятишки приходят со звездами, славят рождество. Девчонки поют свое:

Снеги на землю падали,

Очи на небо взирали.

А одна озорница переиначила:

Овцы на небо скакали…

Лежу я на полатях и вспоминаю, как я шести да семи лет вот так же бегала по дворам славить. Позже не пришлось: сразу большая выросла и не до того стало. А девчонки поют:

Прикатилось рождество

Ко Петру под окно,

Ко Ивановичу.

Уж ты, Петр осподин,

Вставай поране,

Ручки мой побеле,

Отпирай окно,

Встречай рождество…

Одарила мать христославцев гостинцами: калачами, пряниками, конфетами да еще и гривенник сунула. А я лежу и думаю: некуда мне голову приклонить. Славить идти, что ли? Есть еще не хотелось: сыта я была обидой своей. Обидно было, что мать родная не то что угощеньем, а словом ласковым свою дочь не утешила.

Еще сутки лежала я, не сходя с полатей. Под боком-то была не мягкая перина, под головой не пуховая подушка — голые доски. А все-таки лежу. А потом вовсе тяжело стало, захотелось свежего воздуха. Вышла на улицу — у брата Константина в доме огонь горит. Пошла к брату. Думаю: «Замуж он меня идти не неволил, к мужу не посылал, что же он мне сейчас скажет?»

Пришла, а у брата рождество празднуют. Самовар согрет, зовут и меня чай пить. Села — глаза не глядят, и язык говорить не ворочается. Брату тоже нелегко было смотреть на меня, так и приглашал тоже сквозь слезы.

Поднесла я чашку к губам, рот раскрыла и не выдержала. Руки затряслись, разревелась, бросила чай и выбежала.

Пришла домой, снова на полати легла. Вот мать с отчимом да с ребятами ужинать сели. Поужинали, мать меня не зовет. А отчим не вытерпел, говорит матери:

— Девка-то сутки лежит, есть хочет. Щи остались — дай, пусть сойдет да поест.

А мать из кожи вылезает:

— Пускай к мужу едет, у ней там своя еда есть.

И налила в щи холодной воды, чтобы я чего доброго не сошла да не наелась. А я думаю: «Удавлюсь, а к мужу не поеду. А ты, родимая матушка, позови меня есть — все равно не пойду».

14

Утром, на другой день рождества, попросила я тайком от матери у отчима лошадь. Задумала я поехать к своей крестной в Каменку, посоветоваться. Согласился отчим, пошел, запряг лошадь. Слезла я с полатей, оделась и пошла к саням.

Мать увидела — обрадовалась, думала, что я к мужу собираюсь.

А отчим и поддакнул ей:

— Согласилась, — говорит, — так повезу.

Приехала я к крестной, рассказала все. Вижу, здесь не на меня, а за меня стоят.

Успокоила меня крестная. Посоветовала в люди наняться. Поехала я в Оксино и нанялась к сыну кулака Сумарокова, у которого я раньше работала. Привела домой лошадь, от матери таюсь, что в люди нанялась.

А она той порой, пока я ездила, колдуну-старику заплатила, чтобы он присушил меня к мужу и чтобы я сама к нему убежала. Вот я в тот вечер лежу на кровати, колдун и пришел. Мать его честит, угощает да уговаривает. Выпил он водочки и захвастал:

— Это, Дарья Ивановна, для меня мало дело. Бывали эти рога в торгу! Я еще во молодости всю черную науку испрошел. Обучал меня человек большой, ненонешной силы, самому дьяволу брат родной был и меня к нему в гости важивал. Дьявола-то ведь домами живут. А тот дом в неозначенном месте, бо-ольшующий. Да и сам дьявол не мал, как лесина хороша: головища как пивной котловище, глаза как чашищи, ручища как граблищи, носище как печище. Сидит наш хозяин, из глаз искры сыплет, изо рта пламя мечет, из носу дым валит. Вздохнет — вихорь ходит, чихнет — с ног валимся.

Не грубо встретил, не скучно угостил, а потом дьявол и говорит: «Ты, Иван Федорович, у меня не в частом быванье. Мои ребята без дела сидят — не можешь ли распорядиться?» — «Как не могу! Ребятам-то у меня дела не переделать».

Подбежали ребята — радехоньки. Взял я у дьявола веревку о сорок сажен, сростил концы, отдал да и говорю: «Вот, смеряйте-ко, ребята. Беритесь да не ленитесь».

Вот и кружат они, меряют, меряют, а конца нету. А дьявол хохочет: «Хитер же ты, Иван Федорович».

Я на печи лежу, слушаю, не до сна стало. Не хочу, да хохочу. А Иван Федорович выпьет да опять свое заведет.

Матери и ладно, что этакий знахарь. Тут девка уж сразу к мужу побежит! Угостился Иван Федорович и делом занялся. Взял щепоть чаю на заварку, высыпал на бумажку, хочет вон выйти, а мать его и уговаривает:

— Чего ты, Иван Федорович, на мороз пойдешь? Делай свое дело здесь. Девка крепко спит.

А у меня только рубаха спит, а ухо слушает. Слышу — начал колдун шептать да наговаривать. Пьяноватый он, так и не бережется, громко свою речь ведет:

— Встану я, не благословясь, выйду, не перекрестясь, из дверей — в двери, из ворот — в ворота. Пойду не прямой дорогой — мышьими норами да лисьими тропами. Выйду на широку улицу, встану на восток затылком, на запад лицом. Там живет батюшка сатана, из глаз искры сыплет, из ноздрей дым столбом. Я ему покорюся, в праву ногу поклонюся. Попрошу батюшку сатану: «Послужи мне на сем свете, а я отслужу тебе в будущем веке. Сотвори так, чтобы моя младша сестра Маремьяна не могла ни жить, ни быть, ни ночи спать без моего младшего брата Федора».