Вытянув морду, с которой капала слюна, и закатив глаза, корова взревела, обдавая Костю густым запахом травяной жвачки и парного молока. Рев её ничуть не напоминал классическое «Му-му». Динозавры и мастодонты приходили в это время трепещущему Косте на ум, слоны и бегемоты, паровые сирены, тепловозные гудки — только не нежное мычание Бурёнушки из сказки.

Дядя Тёма на голос коровы отреагировал странно. Он лёгким скачком перемахнул метровую ограду из толстых труб, разделяющую дорогу и бетонный скат плотины, и направился к скотине со словами: "Да ты моя Малютушка! Да хорошая ты моя! Нагулялась, родимая…" — и далее, в том же режущем Костины уши духе. Лодка, как и полуголая селянка в момент лишились его внимания, пав жертвою хозяйской любви к скотине-кормилице. Впрочем, кажется, дяди Тёмина измена ничуть их не задела.

Обласкав Малютушку, родимую, хорошую, и приказав ей шагать домой, дядя Тёма, заметно просветлевший лицом, завел мотоцикл.

— Поехали дальше? — крикнул он.

— Поехали, — крикнул в ответ Костя.

Его удивляла привычка дяди Тёмы разговаривать непременно и в основном при работающем двигателе. Недоумевая, Костя, тем не менее, придерживался правил игры.

А куда деваться?

Скача по крупной щебенке дороги, точно архар и немилосердно дымя в две трубы, «Иж» взобрался на гору, перевалил вершину и покатился вниз. Дядя Тёма при этом отключил передачи и вовсе заглушил двигатель — шпарил накатом. Подобная сомнительная экономия бензина слегка напугала осторожного Костю. Если тормоза мотоцикла откажут, на такой скорости (а дядя Тёма также и не притормаживал — берёг вдобавок резину) очень даже просто можно расстаться с жизнью или сделаться калекой. Не спасёт и каска.

Обошлось. Спуск закончился, мотор затарахтел. Они въехали в населённый пункт, о котором погнутый дорожный указатель немногословно сообщил: «Мурышовка». Хотя, судя по цветовому оформлению указателя — белые буквы по синему фону, — Мурышовка населённым пунктом как бы не считалась, и в ней можно было даже не сбавлять скорости.

И дядя Тёма подкинул газку.

Замелькали дома и трактора, стоящие под окнами домов. Собаки, спящие в тени тракторов. Грязные, поджарые почти до стройности и очень жизнерадостные поросята, бегающие мимо спящих собак взапуски друг с другом и с мотоциклом дяди Тёмы. Долгомерные брёвна, лежащие вдоль дороги, и козы, ошкуривающие брёвна зубами. Неуместно выглядящий телефон-автомат под ярким пластиковым козырьком, приколоченный к серой стене перекошенного сенного сарая, помнящего, должно быть, падение Римской империи. Сельскохозяйственные навесные орудия — красные, воинственно растопырившие блестящие серпы, спицы и лемеха. Длинные поленницы, крытые от непогоды толем и поленницы, аккуратно сложенные на манер эскимосских иглу и не крытые ничем. Пыль стала столбом, волочилась за «Ижом» пышным объёмистым шлейфом. У Кости клацали зубы и от встречного ветра слезились глаза. Ящик под задницей громыхал железом, щедро поддавал Косте углами. Клеёнка давно куда-то подевалась. Дядя Тёма жестко, почти кирпично улыбался из-под усов, не разжимая губ, и походил на жокея или скорее, кавалергарда; на гусара, мчащегося косить, бить, расчленять, давить конскими копытами врага в бешеной атакующей лаве таких же бесшабашных рубак.

Эх, вольная воля, русский простор! Эх, быстрая езда, которую кто же у нас не любит?! Эх, дороги! И дураки, разумеется, тоже. Эх…

Второй раз они остановились, когда Косте уже решительно стало казаться, что он давно умер, по-видимому, ещё в автобусе. Выпал через распахнувшуюся на ходу заднюю дверь, которую забыли закрепить на болты, убился… — а всё, произошедшее с ним после — самое настоящее чистилище. Или, быть может, даже вовсе ад. Ну а дядя Тёма — стало быть, бес, приставленный к Косте на первых порах. Оттого и изгаляется. Работа у него такая…

Костя скосил глаза — виден ли бесовский хвост? Пола дяди Тёминой штормовки лежала на сиденье, вздувшись пузырем, под которым вполне поместился бы хвост размера коровьего и даже более.

— Гляди, Константэн, Марьин утёс! — сквозь треск адского мотора провозгласил тем временем дядя Тёма. — Смотрел старое кино "Тени исчезают в полдень"? Помнишь, там белобандиты и подкулачники большевичку со скалы сбросили? Во, это она и есть, та скала! Ух, красотища!

Костя посмотрел.

Марьин утёс походил на избитый всеми штормами нос титанического каменного ледокола ушедших цивилизаций, погрузившегося некогда в океанические глубины. Занесённый миллионнолетними донными отложениями, а сейчас, спустя эпохи, частично вынырнувший — уже из земли, поскольку океан давно отступил, — ледокол так и не сумел выбраться на поверхность целиком. Наклонно уходящая в склон горы палуба поросла тёмными елями, без которых тут никуда, а на месте форштевня из последних сил цеплялась корнями за камень кривоватая берёзка. Под утёсом струилась речушка, стояли яркие палатки любителей отдыха на лоне природы. Кто-то удил рыбку.

Дядя Тёма, зычным голосом превосходя шум мотора, рассказывал историю каменной достопримечательности — с легендарной древности и до новейших времен. Он был горд ею так, словно сам её воздвиг. Даже тем, что кроме киношных большевичек с утеса падали и настоящие, живые люди.

Костя бездумно кивал, согласный с чем угодно, уже даже не пытаясь улыбаться. Когда, пардон, попа болит, словно сплошная рана, а впереди котлы с кипящей смолой, не до улыбок, знаете ли. Что вы говорите! Революционерку сбросили? Ай-яй-яй, беда какая! В набежавшую, то есть волну… Ужас, ужас! Фобос, так сказать, и Деймос. Так ведь Ад, товарищи большевики и большевички, чего вы хотели? Думали, ежели в него не верить, так его и не станет — так, что ли?…

— Безусловно. Именно так они и думали, — подтвердил дядя Тёма.

Ой, ужаснулся Костя, так я что же, вслух?…

— И знаешь, были по-своему правы, — продолжал греметь дядя Тёма. — Ежели Рай, Ад и сопутствующие метаформации являются предметами религиозно-духовной культуры, то в тонком мире, связанном с обществом атеистов, они постепенно стали разрушаться.

— Рай и Ад? — спросил Костя.

— Конечно. Понимаешь, почему?

— Нет, — признался Костя. — А почему?

— Ну, это же просто! Душа в России была объявлена категорией материальной. Совокупностью электрических сигналов мозга. То бишь категорией исключительно земной. Даже приземлённой. Большевистская наука поставила знак равенства между нею и сознанием. Народ же российский, получивший наконец вожделенное образование — в основной массе именно атеистические и материалистическое образование, — электрической теории свято поверил… — дядя Тёма осёкся. — …Ну, ежели позволено мне будет применить слово «свято» в таком вот контексте. Поверил, практически свершив тем самым массовое самоубийство. Которое, как известно, Душу у человека демонтирует напрочь.

— Как это — самоубийство? — спросил Костя.

— А так. Если человек агрессивно убеждает себя и окружающих, что души у него вовсе нету, ей рано или поздно приходит конец. Мучительный. Она ж нежная, только на вере и держится. И что получилось в итоге? Горняя высь и Преисподняя остались без поступления свежего материала, свежей идеальной энергии, поддерживающей их существование. И если Эдем ещё пополнялся кое-какими святыми да светлыми, особенно — страдающими за веру, то Тартару пришлось совсем туго. Грешники, основной полуфабрикат, в него больше не верили. "Ад? — восклицали они. — Ха-ха-ха! Да вы шутить изволите. Черви и тление, товарищи, и более ничего!" Иностранные Души российское Запределье питать, разумеется, не могли. Веры разные, культуры разные, менталитеты. Эгрегоры, если хотите — разные. Железный занавес жив и за чертой земного бытия.