Хочется достать из себя воспоминание о нем. Чтобы не мучило. Он даже не знает, что умер человек и кем был человек. До человека ему далеко.

— Если бы у нас родился ребенок, я бы назвала его Вова.

Глупость, шутка. Он не видит, как я глажу живот. Он не верит в саму вероятность того, что уже существует.

Или еще нет.

Я кладу трубку, когда он спрашивает, где я. Откуда ему знать, что я в какой-то секунде за секунду до той, в которой Оля позовет есть и вскипит запищав вода. Откуда и зачем.

Ребенок входит. Он несет желтый тазик черной смородины.

Оля наклоняется и начинает тереть ему лицо бумажным мокрым полотенцем, игнорируя нос и глаза, прислоняя бесчувственно ткань.

— Не подходит ему имя.

Я знаю, какое бы подошло. Но молчу. Просто смотрю на ребенка.

Михас не уехал ни летом, ни в зиму, и работать стал в лавке у слепого-слепого старика. Ему снились кошмары и чудился вой. Он не помнил, куда делась Муха, потому как не мог вообразить себе места, где жила Лола.

А Лола была среди деревьев, кедров и лопуха. Они с мужем привыкли заготавливать на зиму.

Вы умеете солить лопух? Засоленным его можно жарить с яичницей или фаршем. Другой человек умеет отличать дозревший лопух от отошедшего, начавшего цвести. Он не берет меня с собой в тайгу, но приносит ботву.

Когда проходит лето, отболев, я не помню. В банках везут засоленное туда, что называется дом для взрослого уже одинокого человека. Я живу одна в зримом для других смысле, но никогда не наедине с собой. Жена человека живет одна совсем.

В троллейбусе сидящий читает молитвы. Распечатанные на желтой бумаге, с красными красивыми будто вырезанными по плоти буквами. Я думаю о своём брате. Он всегда казался где-то далеко, теперь далеко навсегда. То ли сломало, то ли толкнуло просто. Снова было только тупое брюзжание, толкотня сменяющихся бегущих бытовых задачек, озабоченность простым. И была русская душа в мелкоте своего бытия. В мелкости несправедливого страха. Муравьи, которых соберут и увезут, и муравьи-диссиденты. А рядом женщины. А рядом мы.

Последние дни ощущаются, как ничто. Я путаю времена. Будущее, которое видится обычно, если вдруг случайно как бы и внезапно заткнуть уши и перестать говорить, видеться перестало, и я верю только воспоминанию видения. Настоящего нет. Прошлое прошло и, обернувшись, показывает мне язык. Где я одна и скалюсь времени.

Времени не существует больше. Только это мне теперь понятно.

Единственная понятная вещь, оставшаяся со мной.

И еще этот ребенок, который уже не просто цедра, но мякоть лимона. Кислый желтый цыпленок в маме-яйце. Он пускает сок, и белки моей плоти киснут, сворачиваются. Достаются ему.

Болит грудь. Ноги липнут к полу. Не хочу принимать слово «беременная», не хочу в себя принимать слова вовсе. Их и некому говорить.

— Да что там делать?

Плачется он, не зная где я. Он верит в себя как в мир, мы в этом схожи и потому не способны существовать одновременно. Можно увидеть, как наши существования сменяются друг другом, гонясь за первенством. Но у меня перевес, меня две и даже больше чем две, ведь ребенок — признак третьего.

Я знаю, знаю, что там они говорят.

— Не в гонке дело. Надо быть человеком. Ты заигралась.

Я знаю, знаю.

Я знаю, что во мне больше от Михаса, чем от другого человека и уехавшего брата, и от умершего человека, и от жены человека, который умер, и может чуть-чуть от Оли. Я знаю, что Михас — пустота одинокого силящегося стать воспоминанием видения. Но я знаю также, что Михас — это больше, чем летняя морская ночь. Больше чем поцелуй с облепленным южными толстыми комарами телом. Даже больше чем человек или слепок в памяти другого человека.

Михас — это ещё и оставленная Муха.

Я помню Муху. Я играла с ней в детстве. Она была глупая и слепая. Она притворялась передо мной. Она умела видеть меня. Она умела быть мной.

Когда к нам полезли воры, они облили Муху холодной водой и надели ей на голову ведро. Они ослепили слепую. Она сидела неподвижно. Больше ничего с ней не сделали.

Мне казалось всегда, что Муха меня не любит. Теперь я знаю, что самое нелюбимое ценнее того, что симпатично или просто нравится.

Не думай о плохом — так они говорят. Но я думаю о плохом. Я думаю о плохом долго и часто. Ещё они говорят — они пыль, но они, конечно, врут. Они верят в это, потому что им сказали, что пыль — это отмершая кожа. Они чувствуют, как отмирают.

Я думала, что не боюсь смерти. Я просто о ней не думала.

Но потом умер человек, и мне стала сниться смерть папы, смерть другого человека, его смерть. Я стала считать смерти.

В детстве есть воспоминания и воспоминания сны. Их невозможно разлепить, когда с ними выросла.

Мне чудился Михас. Будто он украл меня в Анапе, пока я выбирала сплетенный из ракушек верблюжьего цвета браслет. Я не знаю, крал ли он меня. Видел ли. Михас мне не папа, не мама, Михас мне ночной друг, во сне меня укравший и узнанный после детства, со слов моей Оли.

После одной смерти всякая выдуманная смерть перестает быть выдуманной, и всякий сон о смерти становится воспоминанием о ней.

Я боюсь и хороню их по ночам.

Только когда человек приходит, я знаю, что сон — не воспоминание, а просто разговор. И он говорит мне:

— Ну ладно, ладно, я пошел. Да ладно, ладно.

И продолжает стоять.

Ношу его одежду. Она вся серая, синяя, голубая. Она такая, какую бы выбирала сама. Вещи роднят нас.

Надо любить вещь. Давайте делать из вещи культ, поклоняться вещи. Ведь если это возможно — значит, кругом ничего важнее.

На самом деле я ношу его вещи и забываю, что они — его. Потому что день шагает перед глазами так, будто нет дорог и ноги ступают по планетам, как по брусчатке, и если минута упадет на трещинку — провалятся в небытие, лаву, пески и космос час, сутки, недели жизни. Мелкое и широкое, мне все чуждо и нравится, даже самое страшное.

Я не люблю слова. Они прыгают по мне, доводя до чесотки, аллергическими прыщиками вылезают на лопатках, лишь бы я вечно говорила-чесалась, перетирала согласные.

И я говорю.

Мне ничего не остаётся больше.

Потому что пока я говорю, я существую. Даже если это не я.

Ведь