Я беспрекословно повиновалась и встала перед ним, чувствуя себя преступником, совершившим страшное преступление.

Но он думал совсем о другом преступлении. Его глаза скользнули с моего лица на безжизненно повисшую левую руку, и никогда еще я не видела у Брета таких ледяных глаз.

— Насколько я понимаю, вас с Уэйном Иствудом можно поздравить?

Я подняла руку и взглянула на кольцо.

— Поздравьте, если хотите, но, по-моему, это не совсем неуместно.

— Не уверен, что понимаю вас. Объясните, пожалуйста.

Я в уме подбирала слова, пытаясь привести их в порядок. Должна я ему сказать? А может, сам догадается?

Очевидно, уже догадался.

— Вы хотите сказать, что это и есть ваш так называемый план? — ошеломленно спросил он.

Я кивнула.

— Но как это произошло?

— Мне было нелегко, но я попросила Уэйна…

— Только не говорите, что вы попросили его жениться на вас!

— Нет, не совсем, — вспыхнула я. — Я ему все объяснила, рассказала, что я хочу… сбить с толку всех этих советников и родителей с их дурными мыслями… и спросила его… не согласится ли он… обручиться со мной. Я думала, это… решит проблему и очистит ваше имя. — Я запнулась под его пронзительным взглядом. — Так что это не настоящая помолвка.

— И Иствуд поддержал ваш безумный план, согласился выполнить вашу просьбу без зазрения совести, так? О, тогда он еще хуже, чем я думал о нем, он просто негодяй! И этот человек еще имеет наглость претендовать на пост заведующего кафедрой географии!

— Но, Брет, вы не должны думать о нем плохо. Он не негодяй. Как вы можете так говорить? Он согласился с моим планом ради меня, чтобы помочь мне.

— Вы влюблены в него! — Это был не вопрос, а изумление, связанное с констатацией факта.

Этого я уже спустить не могла.

— Я его не люблю. Я люблю… я никого не люблю. Я уже вам говорила: я не верю в любовь.

— Прежде чем мы перейдем к более важным, серьезным вопросам, — цинично усмехнулся он, — я хочу вам сообщить, что пересмотрел свое решение относительно наказания Колина. Как оказалось, я не смог устоять перед силой вашего убеждения и, вопреки своему мнению, решил его помиловать.

— О, Брет, спасибо! — обрадовалась я.

— С какой стати вы меня благодарите? Колин — мой сын, а не ваш. Боюсь, мисс Джонс, — как мне показалось, он с презрением произнес мое имя, ставя меня на самое последнее место среди коллег, — я обнаружил, что кто-то с этой кафедры допустил грубейшее нарушение. Скажите, кто несет ответственность за фильмы, которые берутся напрокат для показа школьному географическому обществу по понедельникам?

— Я, мистер Хардвик. А что?

Он облокотился на полку и смотрел на меня, печально качая головой.

— Я так и думал.

Мне не понравился его взгляд, и я испугалась. Что еще я натворила?

— Я получил письмо — довольно неприятное письмо — от фирмы, которая их поставляет. Оказывается, мы на три недели задержали один из фильмов.

— Ой, мне ужасно жаль, — я закрыла рот рукой, — но я совершенно забыла о нем!

— Да. Вам станет еще более ужасно жаль, когда я скажу, что эта фирма очень щепетильна в отношении своих фильмов, поэтому налагает на провинившегося штраф в размере четырех фунтов в день. Повторяю, мисс Джонс: четырех фунтов в день!

— Я не знала, — в ужасе покачала головой я, — простите.

— Почему? Вы должны были знать, мисс Джонс. Вы занимаетесь фильмами, и они находятся под вашей ответственностью.

Я не знала, что сказать в свою защиту, и молча крутила на пальце кольцо.

— Вы уже подсчитали, мисс Джонс? Если, конечно, вы умеете умножать. Четыре фунта в день за семнадцать дней? Вы уже знаете ответ? Сколько теперь мы должны этой фирме?

— Столько денег? — прошептала я. — Какой ужас!

Он снова покачал головой:

— Что мы будем с вами делать, мисс Джонс?

Я начинала ненавидеть свое имя. Мое сердце сжалось в крошечный бумажный шарик, готовый полететь по кабинету.

— В каком смысле, мистер Хардвик?

— В каком смысле? — вздохнул он. — А в том, что я начинаю сомневаться, стоит ли вам вообще работать учителем.

Кто-то вошел в класс и произнес мое имя.

— Ваш жених, мисс Джонс? — тихо сказал мистер Хардвик. — Хотите поговорить с ним?

— Нет, благодарю!

Мы замолчали, и через несколько секунд Уэйн ушел.

— Мистер Хардвик, все совершают ошибки.

— Верно, но вы совершаете их слишком много, мисс Джонс.

— Да, я не могу как следует вести машину, случайно задеваю глобус, и он падает на пол… Но при чем здесь мои преподавательские качества?

— А еще делаете грубейшие ошибки перед всем классом, и настолько очевидные, что их замечают ученики и поправляют вас. Вы не способны поддерживать порядок в классе…

— Но все это произошло потому, что… — Я оборвала сама себя, потому что не могла сказать: все это безобразие затеял его собственный сын.

— И забываете вовремя вернуть фильмы, тем самым подвергая школу штрафу.

— Но все эти ошибки можно объяснить, — всхлипнула я.

— Дело не в том, что вы делаете или не делаете. — Я видела, что он пытается смягчить резкость своих слов. — А в полном отсутствии у вас чувства ответственности, что и лежит в основе всех ваших поступков. Хочу подчеркнуть, мисс Джонс, что сейчас я говорю с вами как официальное лицо, как ваш директор, а не ваш друг.

Друг? У меня потеплело на сердце от мысли, что он все-таки считает меня своим другом, но я быстро вернулась к реальности, когда до меня дошел смысл его слов.

— Вы пытаетесь таким вот завуалированным способом сказать мне, что я должна оставить преподавательскую карьеру? Или поискать другую, чтобы избавить вас от моего присутствия в школе?

Он взял точилку для карандашей, сделанную в форме глобуса, и начал подбрасывать ее на ладони.

— На этот вопрос вы должны ответить сами.

— Но ведь если я захочу перейти в другую школу, они попросят у вас рекомендации. Как вы сможете дать мне хорошую характеристику, если так плохо обо мне думаете?

Он пожал плечами, продолжая подбрасывать глобус вверх и вниз, вверх и вниз. Бесполезно! Я была сражена наповал его словами и больше не могла сдерживать слезы. Я постепенно теряла остатки уверенности в себе, которая и так никогда не была моим сильным местом.

— Разве я не предупреждала вас, что мне нельзя доверять, мистер Хардвик? — захлебываясь слезами, спросила я. — Теперь вы знаете почему.

Наступило долгое молчание. Я плакала в свой платок, не решаясь взглянуть на него. Наконец он заговорил, и я едва слышала его голос.