Я смотрел на спящую Джанан около получаса, может, минут сорок пять, ну ладно-ладно, самое большее — час. Затем открыл дверь, вышел, запер дверь снаружи, а ключ опустил в карман. Моя милая осталась там, а отвергнутый я оказался в ночи. Поброжу по улице, вернусь и обниму ее. Выкурю еще сигарету, вернусь и обниму ее. Выпью где-нибудь, наберусь немножко храбрости, вернусь и обниму ее.

Ночные заговорщики обступили меня на лестнице. «Вы Али Кара? — спросил один из них. — Поздравляю вас, вы приехали сюда, вы так молоды». «Если присоединитесь к нам, — добавил второй — примерно того же роста, примерно того же возраста, примерно в таком же темном пиджаке с примерно таким же тонким галстуком, — мы покажем вам, что произойдет завтра, когда подымется шумиха».

Они держали сигареты словно пистолеты с алеющими наконечниками, нацелив их мне в лоб и заговорщицки улыбались. «Мы хотим не пугать вас, а предупредить», — добавил второй. Я понял, что здесь, в ночи, они искали тех, кто перейдет на их сторону.

Теперь мы шагали по улицам, не видимым аисту, мимо бутылок с ликером и жирных дохлых крыс. В каком-то переулке, где мы не прошли и двух шагов, вдруг открылась дверь, и нам в лицо ударил резкий запах перегара и анисовой водки. Я сел за грязный стол, покрытый клеенкой, и, залпом выпив две рюмки ракы — ну-ну, это всего лишь лекарство! — узнал нечто новое о моих друзьях, о счастье и о жизни.

Сыткы-бей, заговоривший со мной первым, торговал пивом в городе Сейдишехире. Он поведал мне, что его работа вере не противоречит. Ведь если немножко подумать, можно понять, что пиво — не вода со спиртом, как ракы. «А пузырьки в нем — просто газировка», — сказал он, заказав бутылку пива «Эфес» и выпив ее в стакан. Второй мой приятель не обращал внимания на подобные проблемы и тревоги — он торговал швейными машинами и сейчас стремительно и напористо погружался в самую пучину жизни, — так пьяные или сонные водители грузовиков ночью влетают в плохо освещенные столбы линии электропередач.

Здесь был покой. Он здесь существовал. В этом мирном городке, в этой маленькой пивной. В настоящий момент. В пучине жизни, в ее сердце, за этим питейным столом, который делили трое исполненных веры путников. Когда мы думали о том, что произошло с нами в прошлом, и о том, что произойдет завтра, мы сознавали ценность этого мгновения, этого неповторимого мгновения между полным побед прошлым и ужасным, плачевным будущим. Мы поклялись говорить друг другу только правду. Расцеловались. Смеялись со слезами на глазах. Почтили священное величие мира и жизни. Подняли тост в честь сборища чокнутых продавцов и бодрствовавших этой ночью участников радикальных политических организаций, которые были в пивной. Вот это и была настоящая жизнь, здесь, а не там, не в раю и не в аду. Она была именно здесь, сейчас, в этом мгновении. Какой безумец осмелится возражать нам? Какой глупец может заставить нас замолчать? У кого было право назвать нас жалким, убогим отребьем? Нам не нужна была ни стамбульская жизнь, ни парижская, ни нью-йоркская; пусть все бутики, доллары, шикарные квартиры и самолеты останутся там; и все приемники и телевизоры тоже — у нас есть свои. У нас есть то, чего нет у них: смотрите, как свет жизни струится в мое сердце.

Помню, в какой-то момент, Ангел, я, задумавшись, спросил себя: если так просто принять лекарство от несчастья — почему никто этого не делает? Вымышленный Али Кара, шагающий летней ночью из пивной с закадычными друзьями, спрашивает: отчего так много боли, горя, нищеты, отчего? А на втором этаже отеля «Удача» горит лампа, от света которой волосы Джанан кажутся рыжими.

Помню, что потом мы оказались в кабинете, где царила атмосфера Республики, Ататюрка и гербовых марок. Мы вошли в здание, в кабинет каймакама, и сам каймакам-бей поцеловал меня в лоб — он тоже был из наших. Он сообщил: из Анкары пришел приказ, завтра никто не пострадает. Он уже заметил меня, доверял мне, — если я хочу, то могу почитать влажные от типографской краски воззвания, размноженные скрипучим печатным станком:

«Дорогие жители Гудула, наши старейшины, наши братья, наши сестры, матери, отцы и благочестивые студенты лицея имамов-хатибов![25]Похоже, кое-кто из гостей, вчера посетивших наш город, сегодня забыл, что он гость! Что им надо? Осквернить все святое, что столетиями существует у нас, — нашего Пророка, наши мечети, религию, ее праздники, ее шейхов, памятник Ататюрку? Нет же: мы не будем пить вино, вы не заставите нас пить „Кока-колу“, и молиться мы будем не кресту, не идолу-Америке и не дьяволу, а Аллаху! Мы не понимаем, почему в нашем мирном городе запросто собираются сумасшедшие, презирающие маршала Февзи Чакмака,[26]вместе с еврейским агентом Максом Руло? Кто такой Ангел? И кто хочет показать его по телевизору, чтобы его осмеяли? Мы должны спокойно наблюдать за тем, как оскорбляют нашего Хаджи Лейлека — дедушку Аиста, вот уже двадцать лет охраняющего наш город, и наших пожарных? Разве для этого Ататюрк изгнал армию греков? Если мы не поставим на место этих так называемых гостей, этих наглецов, забывших о том, что они — гости, и если не проучим ротозеев, ответственных за то, что позвали их в наш город, как мы завтра будем смотреть друг другу в глаза? В одиннадцать часов мы собираемся на площади у пожарной части. Чем жить обесчещенными, лучше умереть с честью».

Я прочел воззвание еще раз. А если прочитать задом наперед или соединить заглавные буквы, интересно, получится новый текст? Нет, не получится. Каймакам сказал, что пожарные машины с утра возят воду из реки Гудул. Существует вероятность, хотя и маленькая, что завтра ситуация выйдет из-под контроля, начнутся пожары, а в жару народ вряд ли отпугнет холодная вода. Градоначальник заверил наших сторонников: они тесно сотрудничают с муниципальными властями, а отряды полиции готовы выступить из центра вилайета, как только начнутся беспорядки. «А когда все успокоится и с личин провокаторов, врагов Республики и нации спадут маски, — продолжал каймакам, — посмотрим, кто будет портить рекламные плакаты мыла и щиты с фотомоделями. Тогда увидим, кто, выйдя в стельку пьяным из ателье портного, будет поносить каймакама и аиста?»

Именно тогда они решили, что и я, отважный юноша, должен увидеть мастерскую портного. Каймакам дал мне прочитать «ответное воззвание», написанное двумя учителями, полусекретными членами «Центра развития современной цивилизации», а потом приставил ко мне своего человека, которому и велел отвести меня к портному.

— Каймакам-бей заваливает нас работой, — сказал мне на улице Хасан Амджа, швейцар уездного управления. Два агента тайной полиции беззвучно, как воры, распарывали в ночной синеве полотно с рекламой курсов по изучению Корана. — Мы работаем ради государства, ради нации.

В ателье портного я увидел телевизор, стоявший на столике среда тканей, швейных машин и зеркал, а под ним — видеомагнитофон. Два парня чуть постарше меня работали с ним, сжимая в руках отвертки и провода. В стороне, в лиловом кресле, сидел человек, он поглядывал то на них, то на свое отражение в зеркале; сначала он посмотрел на меня, а потом вопросительно — на Хасана Амджу.