И только днём случайно заметила, что перед закипанием звук всегда меняется, на несколько секунд становится тише, а потом уже начинается свирепое бульканье. И в эти несколько секунд я исхитрилась вписаться и растянуть их на долго-долго – субъективного времени.

Это я к чему впадаю в подробности? С ромом пора завязывать. С луной тоже надо как-то аккуратней, не переедать. Но я не могу отделаться от ощущения, что не Дима сейчас сел в поезд и возвращается, а я. Снова еду, отпущенная из лунных шелков, возвращаюсь к твёрдой зелёной земле, простым трёхходовым решениям, к часам, что длятся по шестьдесят минут, к истинным чувствам. А морок она потихоньку забирает, втягивает в себя золотистую дорожку, сворачивает лестницу, закручивает светлые косы – девочка моя, хозяйка, луна.

О счастье

У Ялома попался прелестный зачин: «Давным-давно, когда гениталии ещё принято было называть интимными местами»…

Так вот, приблизительно в те первобытные времена мы с Димой шлялись по Крыму и забрели на Ат-Баш. Точнее, туда заехали на татарском «москвиче», который чуть не рассыпался по дороге, но – заехали. Видели Белые шары, потом долго шли по плоскому полю, оно уже было желтое к августу, я едва не наступила на гадюку. Переночевали под скалой, а утром начали спускаться по лесной тропе.

Дорога вниз была не особенно крутая, но оттого длинная, на несколько часов. И всё время надо идти на специфических этих мышцах, кто танцует, тот знает, которые задействованы при спуске, – верхняя часть икры, потом над коленом и ещё на животе какие-то. А на спине, само собой, рюкзак с моим девичьим имуществом, примерно кил десять, что было четвертью моего веса. Который тоже сообщал нетипичную нагрузку. И так сколько-то часов (потому что медленно, я быстро не могла).

А потом мы всё-таки спустились, последние метры были уже совсем по крутой горке, немного даже на попе, но я слезла и встала на ровное. И тут мне стало легко.

Это даже не то слово – какое-то парение и абсолютное счастье, и я понеслась так, что срулила с тропы, напугала козу, врезалась в ежевику и распорола ногу. А потом ещё догадалась снять рюкзак.

Даже и не вспомню, когда была счастливей.

Без времени: Письма из центра мира

Я уезжала совершенно неподготовленная к иерусалимскому синдрому, который, с моей точки зрения, выглядел так: турист внезапно одевается в белое и ощущает особую связь с Иисусом. А я не взяла с собой ничего белого и несколько тревожилась. Но, подумала я, они там наверняка знают толк в извращениях и должны на каждом углу продавать тоги не дороже десяти шекелей. Если вы обеспокоились, спешу сообщить, что jer-синдром в моем исполнении несколько отличился от традиционного: в какой-то момент я с невыносимой остротой, как мы это любим говорить, ощутила, что со мной-то все в порядке и с этим городом тоже, но вот московская публика непоправимо рехнулась. Верьте мне, по почте приходили странные письма, очень странные. Перед отъездом я отметила начало весеннего обострения у моих корреспондентов, но то были и без того записные психи, а тут вдруг оживились априорно нормальные и юридически вменяемые, которые как бы даже и по делу, но отчего-то в неуловимо безумной тональности. Понадобилось несколько дней, чтобы понять, что это всего лишь наша типичная московская интонация, порожденная уверенностью в собственной важности и в нахождении себя в центре мира. И мне, понимаете ли, все это стало отчетливо видно и слышно, потому что в центре мира-то на самом деле нахожусь я.

Это, дети, и есть иерусалимский синдром.

Потом я пошла в старый город, где со мной случилось что положено, описанное в чьей-то известной шутке: «Дорогие мама и папа, пишу вам я, ваш сын Дядя Фёдор, из Шаолиня. Недавно я обрел просветление и отказался от оценочного восприятия, так что дела у меня никак». С этого момента осталось у меня «только мяу да ыыы», как писал Дмитрий Воденников, и потому не надо ко мне приставать с вашими нукаками – никак, это было никак.

На следующий день, проснувшись в этаком райском виде, я поняла, что для меня сейчас существует единственно возможное занятие, а именно: поиск мусорного бака. Потому что накопилось, а где в центре мира помойка, знаю ли я? категорически не знаю! И я пошла искать – мне сказали, они зеленые и примерно вот такие – и показали рукой от пола. И я шла по Кинг-Джордж в сторону Яфо, потом повернула к рынку и все высматривала вот такое и зеленое. Нашла парочку, но на колесиках, и по их нахальному расположению в середине улицы было понятно, что они там ненадолго. К тому же мимо проехала конная полиция, и я замерла, потрясенная, потому что это же Иерусалим, и менты там обязаны быть в худшем случае на верблюдах, если не на драконах, а они, вона, на мохнатых лошадках. Потом еще встретила реально огроменное, зеленое и замусоренное, но заподозрила, что это может быть какая-то их военная техника, например, еврейский танк, а я в него объедками, нехорошо. В конце концов пришлось очистить сознание, купить третьи штаны-афгани и пойти по зову сердца, который, конечно, привел моего внутреннего панка к прекрасной помойке в двух поворотах от дома. Правда, при этом я еще останавливалась на каждом перекрестке, доставала айпад и тревожно смотрела на карту, потом на небо, выглядывая спутник, а потом снова на карту, – чтобы не заблудиться.

Вообще же это такой город, который переводит все стрелки на ноль, потому что в нем, как нигде, много точек абсолютной правильности. Например, там есть рыбный ресторан, правильный, как продукция «Эппл», – они подают единственно верную форель в нужный момент и в нужном месте. Совершенно очевидно, что, если сместить это переживание (потому что форель под миндалем и ананасами, безусловно, переживание) хотя бы на пару минут широты, долготы и времени, будет уже не то. Это касается и эппловских приблуд – многие напрасно путают их с вау-продуктом, а в действительности мы имеем дело с принципиально иным – с продуктом-опаньки. Продукт-опаньки в произвольные моменты жизни создает пользователю внезапное ощущение сатори, которое, как всякий акт просветления, сиюсекундно и нестабильно. Сдвинь продукт-опаньки на те самые пару минут, и ты не сможешь объяснить стороннему наблюдателю, почему вообще согласен иметь дело с такой нелепой вещью, как айпад или сладкая рыба.

И все у них так.

Жизнь тела в Иерусалиме полна загадок. Боль в животе и огонь в позвоночнике там порождают совсем не те вещи, которые порождают их в Москве. Иерусалимские поцелуи окрашены розовым и серым, иерусалимское мороженое никуда не годится, и только их клубника ничем не отличается от нашей. Ешьте же там сладкое немолочное, заповедую я вам, но не ешьте салата с моцареллой, ибо в нем слишком много сухариков и отчего-то свекла.

Осмотрела также зоопарк и нашла содержание животных удовлетворительным. Осудила, правда, палестинских газелей за недостаточную грациозность. Боюсь, теперь буду так обзываться на неизящных женщин с претензией – тоже мне, газель палестинская.

Относительно людей ничего не могу сказать, потому что попадались всё больше люди-камешки и люди-призраки – первые органичны в своей среде и не нуждаются в ярких определениях, а вторые слишком хороши, как не бывает.