- Ну давай, деда, - умоляла моя шестилетняя сестра Кэрри. - Я хочу, чтобы ты приехал. - Она была моложе меня на 21 год - поразительно позднее прибавление в нашем семействе. - Я собираюсь специально для тебя приготовить твое любимое печенье. Мама говорит, что научит меня.

- Бога ради, это же День благодарения, - сказал я. - Ты уже четыре года не садишься с нами за стол. Может, пришло время забыть старое?

Он посмотрел на меня, и его голубые глаза полыхнули тем самым яростным огнем, который годами держал в страхе всю семью. Кроме меня. Каким-то образом я понимал его. Может, я понимал его одиночество больше, чем сам хотел признаться, и обладал той же неспособностью выражать чувства. Но какова бы ни была причина, я знал, что творится у него внутри. Грехи отцов падут на их детей - было написано там, и так это и было. Сколько же страданий причиняет этот несчастный «дар», который каждый мужчина получает раньше, чем достаточно повзрослеет, чтобы решить, хочет ли он следовать этой неверно понятой идее мужественности. Все кончается тем, что снаружи мы черствеем, а внутри делаемся беспомощными, и те несколько футов, что отделяли меня от деда, могли с таким же успехом быть несколькими световыми годами.

Кэрри все щебетала, пытаясь уговорить его. Она понятия не имела, насколько это безнадежно.

Я встал и подошел к окну, которое выходило на задний двор. В свете зимнего дня запущенный сад казался нежно-серым, он весь зарос сорняками и одичавшим виноградом. Обычно дед творил здесь чудеса, видимо, компенсируя этим неспособность сладить с собственной натурой. Но после смерти бабушки он забросил сад, все больше уходя в себя.

Отвернувшись от окна, я смотрел на деда в сгущавшихся сумерках. Все в нем - от выступающего подбородка до загрубелых рук - говорило о той строгой дисциплине, которую он соблюдал всю свою жизнь: работа с 13 лет, унижение безработицы во время Великой депрессии, десятилетия тяжкого труда в каменоломне. Нелегкая жизнь. Я поцеловал его в щеку.

- Нам пора, дедушка. Я заеду за тобой, если ты решишь поехать.

Он сидел неподвижно, глядя перед собой и попыхивая старой трубкой.

Через несколько дней Кэрри попросила у меня адрес деда.

- Зачем тебе? - поинтересовался я.

Она засовывала аккуратно сложенный листок бумаги в голубой конверт.

- Я хочу послать ему подарок. Я сама его сделала.

Я медленно продиктовал ей адрес, чтобы она успела записать. Кэрри выводила буквы и цифры медленно, сосредоточенно, стараясь, чтобы все они получились ровными и круглыми. Закончив, она положила карандаш и твердо заявила:

- Я хочу сама его отправить. Отведи меня к почтовому ящику.

- Попозже, ладно?

- Мне надо сейчас. Пожалуйста.

Пришлось подчиниться.

В День благодарения я проснулся поздно от восхитительного запаха пасты с соусом. Мама приготовила свой особый обед: равиоли, индейка, брокколи, сладкий картофель и клюквенный соус - дивное смешение итальянских и американских традиций.

- Накрывай на четверых, Кэрри, - сказала она, когда я вошел в кухню.

Кэрри замотала головой:

- Нет, мама, на пятерых. Дедушка приедет.

- Ах, милая, - произнесла мама.

- Он приедет, - спокойно проговорила моя сестра. - Я это знаю.

- Кэрри, прекрати. Он не приедет, и ты это знаешь, - сказал я. Мне не хотелось, чтобы этот день был испорчен для нее несбывшимися надеждами.

- Ладно тебе, Джон. - Мама посмотрела на Кэрри. - Поставь лишний прибор.

Из гостиной пришел папа. Засунув руки в карманы, он стоял в дверях и наблюдал, как хлопочет Кэрри.

Наконец мы сели за стол. Какое-то мгновение все молчали. Потом, взглянув на Кэрри, мама сказала:

- Думаю, сначала мы прочтем молитву, Кэрри? Сестра посмотрела на дверь и, наклонив голову, забормотала:

- Благослови нас, Боже, и пищу, которую мы будем есть. И дедушку… и помоги ему поторопиться. Спасибо, Боже.

Переглядываясь, мы сидели в молчании, не желая началом трапезы утвердить отсутствие деда и разочаровать Кэрри. В холле тикали часы.

Внезапно в дверь негромко постучали. Кэрри вскочила, помчалась по коридору и рванула дверь:

- Деда!

Он стоял прямо, в своем черном, залоснившемся костюме, единственном, который у него был, одной рукой прижимая к груди черную шляпу, а в другой держа коричневый бумажный пакет.

- Я принес тыкву, - сказал он, поднимая пакет.

Через несколько месяцев дедушка тихо умер во сне. Разбирая его комод, я нашел голубой конверт со сложенным листком бумаги внутри. Это был детский рисунок: кухонный стол и пять стульев вокруг него. Один из стульев пустовал, на других сидели фигурки, подписанные «мама», «папа», «Джонни» и «Кэрри». У каждого из нас было нарисовано сердце с неровной трещиной посредине.

Джон Катеначчи

Она вспомнила

Моя мать самая милая, у нее самое доброе сердце из всех, с кем вам доводилось встречаться. Она всегда была очень умной и умела хорошо выражать свои мысли и все для всех делала. У нас с ней все время были близкие, особенные отношения. И именно ее мозг начал слабеть, а самосознание стало исчезать из-за болезни Альцгейме-ра. Она уходит от нас вот уже 10 лет. Для меня это постоянная смерть, медленное угасание и неизменная скорбь. Хотя мама уже совершенно не могла обслуживать себя, она все же узнавала своих ближайших родных. Я знала, что наступит день, когда уйдет и это, и наконец два с половиной года назад этот день настал.

Родители навещали нас почти ежедневно, и мы хорошо проводили время, но внезапно связь оборвалась. Моя мать больше не узнавала во мне сюей дочери. Она говорила отцу: «Какие приятные люди». Было бесполезно говорить, что я ее дочь. Отныне я перешла в ранг «приятных соседей». Когда я обнимала ее на прощание, то закрывала глаза и представляла маму такой, какой она была много лет назад, к какой я привыкла за 36 лет, - успокаивающее тепло ее тела, пожатие ее руки и нежный, сладкий запах, принадлежавший только ей.

Мне было трудно принять эту сторону ее болезни и справиться с ней. Я переживала трудный период и особенно нуждалась в маме. Я молилась за нас обеих.

Как-то летним вечером, когда я готовила ужин, мои молитвы были услышаны, и произошло это неожиданно. Мои родители и муж сидели в патио*, когда мама вдруг подскочила словно ужаленная. Она вбежала в кухню, нежно взяла меня за плечи и повернула к себе. Посмотрев на меня полными слез глазами, которые, казалось, видели сквозь пространство и время, она спросила с большим чувством, правда ли, что я - ее ребенок. Меня переполняли чувства, я воскликнула, что да, это правда. Мы обнялись и плакали и не хотели, чтобы эти волшебные минуты кончились. Я знала, что все это может кончиться так же внезапно, как и возникло. Мама сказала, что ее тянуло ко мне, что она чувствовала ко мне симпатию, но вдруг поняла, что я ее дитя. Мы испытали радость и облегчение. Я приняла этот Божий дар, наслаждаясь им, даже если бы это продолжилось минуту, час или день. Нам была дана отсрочка этого страшного заболевания, и между нами снова установилась особая связь. Глаза мамы светились, как уже давно не светились.