что я чужая. Несмотря на отношение Старших, я была чужой даже в собственном клане. И вот теперь, как-то незаметно перейдя с этой женщиной на «ты», я чувствую себя… спокойно. Ещё, может, не своей, но и не чужой. И терять это ощущение мне не хочется.

– А можно… – я запинаюсь, не зная, как она отреагирует, всё-таки, статусы у нас несоизмеримы. – Можно с вами? Ну…

– Устала… – кивает Дарина, глядя на меня с такой улыбкой, что мне опять хочется плакать. – Можно, девочка, можно. У нас обед через два часа, малышке надо что-нибудь?

– У неё хлеб есть, – вздыхаю я, погладив Алье. – Ей больше ничего и не надо, хотя ест она то же, что и все.

– А вы… – женщина явно не знает, как сформулировать свой вопрос.

– Нам этого очень мало надо, да и в доме есть запас, – вздыхаю я, всё ещё не зная, как рассказать Алье. – Кроме того, Алье…

– За обедом расскажешь, вас не будут бояться, – с улыбкой говорит Дарина.

Идя к себе в комнату, я думаю о том, что это сейчас было? Я быстро перешла на «ты» с хомо – это не сюрприз, с Катором в своё время так же получилось. Но я принимаю её Старшей, внутренне принимаю, что очень необычно, потому что по циклам я её втрое старше. Почему тогда?

Мне кажется, что я сейчас совсем ребёнок, потому что рядом с Дариной мне хочется расслабиться и совсем ни о чём не думать. Комфортно мне с ней, как никогда в жизни раньше не было, но разве так может быть? Хомо для сангвиз, скорее, еда, почему тогда я так чувствую и так себя веду? И спросить-то некого…

Покои оказываются двухкомнатными, с круглой большой ванной в отдельном помещении, туалетом, конечно же, и кроватями для меня и Алье. Стол чёрного дерева, такие же стулья, два шкафа, в которых, теоретически, наша одежда, и, пожалуй, всё. А во второй комнате – ещё и два книжных шкафа. При этом совсем никаких колдовских артефактов нет, насколько я вижу. Почему это так? Надо будет Дарину спросить… Но сначала – Алье.

Я сажусь на небольшой диван, усаживая дочку себе на колени, и пытаюсь собраться с мыслями, что сразу мне не удаётся. Привычное одиночество почему-то не накатывает, я себя ощущаю так, как в детских снах – спокойно и безопасно, поэтому о сангвизах думать не хочется, хотя предательство Алекса, конечно…

Он исчез именно тогда, когда был больше всего нужен. Исчез без следа, даже не дал о себе знать, да и формального прощания не было. Неужели для него действительно всё это игра? Очень не хочется верить, но факты неумолимы. Теперь мне надо учиться жить без оглядки на клан, на Алекса, на Правителя, на Стражу… У меня нет работы, нет больше прошлого, зато есть будущее, потому что так – правильно.

***

Может быть, я себя обманываю? Просто устала от всего, что произошло, и теперь лезу даже к хомо, чтобы не чувствовать себя одинокой, чтобы обрести хоть какую-то опору? Неужели я такая слабая?

У них своя семья, а я напрашиваюсь… Но я же сангвиза, я стою выше хомо! Почему-то мне неприятно от этой мысли. Я не хочу стоять выше, я желаю покоя, чтобы было тепло и спокойно… Но я же здесь чужая! И останусь чужой навсегда, или… Может быть, меня примут? Чужачку? Сангвизы бы никогда не приняли, а хомо? Я не знаю ответа на этот вопрос. Хочется запереться и ни о чём не думать, но у меня Алье. У меня есть дочь, а птенцу очень нужно общение, гулять, и не чувствовать себя совершенно одинокой. Поэтому я выхожу из своих покоев, чтобы двинуться в столовую, где будет первый в моей жизни «семейный» обед…

С того самого момента, как познакомилась с жизнью хомо, я им… завидовала. Их семьям, заботе, вниманию. У сангвиз такого не бывает. Есть много объяснений этим различиям, но я не хочу объяснений, я тепла хочу! Что-то я разнылась, как маленькая, это не к добру, но спросить некого, поэтому надо брать себя в руки и снова становиться несгибаемой Елиорнавией.

Обеденный стол ничем не отличается от обычных – прямоугольная столешница накрыта белой скатертью, поначалу меня пугающей, белый у сангвиз – цвет траура, но затем я вспоминаю об обычаях хомо и успокаиваюсь. Алье, залезшая мне на руки, оглядывает обстановку.

Дарина улыбается мне, её муж смотрит как-то по-доброму, а двое мальчиков и одна девочка чуть постарше Алье – немного настороженно. Я рефлекторно глажу Алье, положив ей в рот маленький кусочек хлеба, что её, как я выяснила статистически, успокаивает.

– Дети, познакомьтесь с тётей Ели… – моя рука демонстрирует общеупотребительный жест, отчего женщина запинается, но затем продолжает: – Еликой и её дочкой Алье.

– Здрасте, – вразнобой отвечают дети, в глазах которых нет ни тоски, ни страха.

– Здравствуйте, – механически приседаю в поклоне приветствия.

– Раздели с нами хлеб, – традиционной фразой приглашает меня за стол муж Дарины. – Моё имя Карин, так и зови.

Он очень легко обращается ко мне на «ты», хотя это и не принято, но мне кажется это правильным. Интонации Карина какие-то очень тёплые, мягкие, поэтому у меня не возникает никаких возражений и даже мыслей о фамильярности! Видимо, что-то увидев в моих глазах, мужчина удовлетворённо кивает. Наверное, он опасался моего гнева, но я не хочу гневаться, я спрятаться хочу. Вот такое у меня странное ощущение, недоступное для сангвиз, не принятое… Да рискни я такое сказать при Старших – и последующие дни мне было бы, о чём поплакать.

Налив нам всем суп, Дарина с интересом смотрит на меня, наверное, ждёт, что я добавлю крови, но я этого, разумеется, не делаю – Алье свою дозу получила вместе с кашей, а мне точно ещё не время, да и нужно поэкономить для дочки, крови не так много для нас обоих. Поэтому я тихо рассказываю Алье, как правильно кушать этот суп, ведь у сангвиз такого нет, у нас вся еда твёрдая.

– Вкусно, – сообщает доченька, улыбаясь.

От её реакции взрослые и дети как-то едва заметно переглядываются. За супом следует какое-то незнакомое, явно мясное блюдо. Я беспокоюсь о том, сможет ли Алье без последствий поесть, но Дарина успокаивающе кивает мне, значит, она знает лучше… Может ли такое быть? Вполне возможно… Я успокаиваюсь и вкушаю удивительно вкусное жаркое серо-зелёного цвета, но на цвет еды я давно уже не смотрю, а доченька, по-моему, получает огромное удовольствие.

Мне только надо следить, чтобы она не переела, потому что помногу кушать ей всё ещё нельзя. Женщина поглядывает в мою сторону, но в какой-то момент кивает, а я вижу, что Алье уже справилась со своей порцией и сидит, сосёт кусочек хлеба. Дарина, получается, наложила ей ровно столько, сколько можно? Но откуда она знала? Я поражённо замираю, ведь о таком раньше я и не слыхивала.

Во время обеда дети ведут себя тихо, а взрослые понимают друг друга, кажется, без слов. Такое взаимопонимание у них необыкновенное, такому можно только завидовать. Странно, но при этом я не чувствую себя чужой, посторонней. Как они это делают?

– Мама, а почему девочка сосёт хлеб? – спрашивает младшая дочь Дарины, когда та расставляет чашки с чаем, завершая обед.

– Спроси её сама, – улыбается женщина. – Только осторожно, её история непроста.

– Алье, да? – обращается девочка к моей дочке. – А почему ты хлеб сосёшь? Ты кушать хочешь?

– Ну, это же хлеб… – отвечает Алье, а потом поднимает взгляд, и я поражаюсь его взрослости.

Доченька вдруг начинает плакать, я обнимаю её, понимая, что ей просто вспомнилось. Я глажу её, пытаюсь успокоить, но она прямо сквозь слёзы начинает рассказывать. И меня обдаёт холодной волной. Да, я знаю, что малышку мучили, что из неё выливали кровь, я знаю всё это, ведь она сама рассказала.

Но сейчас доченька говорит не об этом, она рассказывает о том, каким может быть хлеб. Каменным