недолго такое житьё продлится. В любую минуту угодишь в тюгулёвку, краснопузые лягавые громили подвалы со шпаной каждой ночью. Вот тут на его голову Лев Соломонович и свалился. Старое не вспоминали, Верховцев его взял другим макаром. Очакушил, словно молотком по голове, мол, чекисты в Москве, в центральном своём комитете, секретное решение сварганили. Надумали не расстреливать попусту, как прежде, бывших сотрудников охранного отделения, а брать на службу в ГПУ специалистами по разработке антисоветских акций[61]. Упомянул ещё Лев Соломонович, что роют большевички коварную яму под бывших своих сотоварищей-эсеров, очень уж опасаются их влияния в рабочей и крестьянской среде. Но из-за нехватки грамотных умников испытывают большой урон. Затеяв учинить неслыханную травлю эсеров и меньшевиков, представляющих наиболее многочисленную и главную опасность в борьбе за власть, комиссары в открытую драку ввязываться теперь опасаются. Поэтому дискредитацию врага задумали осуществить коварной провокацией. Для этого и понадобились иные кадры.

Объяснял Лев Соломонович мудрёно, высоких материй касался, отчего у Платона закружилась голова; умел тот такое творить, помнил Сивко ещё по прежней службе. В общем, наобещал, насулил златые горы, а на деле оказалось, что даже молочных берегов в тех реках и не водилось. Сразу обернулось не так, как рассвечено было: взять-то Платона взяли по рекомендации Верховцева, но мозги морочили проверками — словом не описать. Должность тоже досталась не ахти какая — с испытательным сроком в младший состав и пока рядовым агентом. Облапошил Лев Соломонович — злился Платон, но помалкивал до времени, ломал голову над не дававшей покоя задачкой — какую выгоду поимел сам Верховцев, благодетелем тот не значился. В охранке Сивко служил филером по политическим делам, революционеров отслеживал. Как бывший унтер-офицер сам себе начальник, на этой почве в то время и сошёлся с Верховцевым, который ведал тем же, только в Особом корпусе жандармов[62]. А вот в ГПУ оказался Платон на самых низах, ничего не значащих и подчинявшихся таким расхристанным командирам, как Евсей Чернохвостов, фамилия которого сразу была переиначена.

В редких встречах на явочных квартирах Верховцев успокаивал его, заглаживать пытался неурядицу за рюмкой-другой, терпения требовал, сулил лучшие времена, но пустела бутылка, кончались наставления, а на душе Платона не светлело, хотя порой засиживались до рассвета. Одно маячило впереди каждый день — безысходность; в конторе в агенте человека не зрят, всё под страшным секретом, лишнего не скажи, а путаницы и безалаберщины не разгрести корявыми и грозными приказами. Только вот слух в народе живуч со времён прежней ЧК, люд помнит, его не обманешь: хоть и сменилась вывеска на конторе, а суровей управы нет, а значит, порядка и дисциплины в ней самой поболее. По первой и Платон так рассуждал, пока не столкнулся с бестолковщиной. Взять, к примеру, хотя бы вот эту идиотски обставленную облаву: ради одного засранца торчит на ушах вся агентура. Однако каким образом названное инкогнито заявится в город — по воде или всё же железкой прикатит, доподлинно неизвестно. А могли бы напрячься — последние кораблики на носу, кончается навигация.

"А если он поумней, сиганёт в лодочку тёмной ночью, до города не доплывая, да и заявится вовсе нежданно-негаданно на телеге? — тишком поделился сомнением с Сивко имевший на все дела собственное мнение Егорка Булычёв, смышлёный малый, недавно принятый из заводских. — Кто же тогда его споймает?.." В общем, копились вопросы не перечесть. И чем больше летело времени, тем более их собиралось. Ответов не было. А тут, не прошло и недели, сменилась и сама загадка, не исключено, что незваных гостей прибудет двое. "Значит, перестраивать всю стратегию?" — зачесал затылок Чернохвост. Евсей и без того последнее время не находил себе места, а после такого известия совсем почернел лицом. Было отчего лохмы чесать — если второй, то, конечно, заявится для прикрытия первого, то есть главного, и уж обязательно с багажом. А что за багаж? Не бомбы случаем? С бомбистами Чернохвост, слава богу, не встречался, но весьма наслышан об их зверствах и, как мог, провёл с младшим составом инструктаж. Из его впечатлительных назиданий Платон внял вполне доходчиво одно: греть животы на земле спасением не обернётся, от бомбистов укроет лишь подворотня. Но кого бомбить в их глухой окраине? Когда красные шибко прижучили и Сивко уносил ноги из родного Саратова, глуше здешнего провинциального городка не сыскал, однако позже, во время ночных посиделок с Верховцевым, мнение его пошатнулось — и этот мирный муравейник разворошила шальная волна революции. Вводя его в курс, Верховцев посвятил его в некоторые тайны секретного их ведомства. Оказывается, подопечный самого Ульянова Сергей Киров отстаивал тут власть большевиков. Вот тогда-то, просвещал Лев Соломонович, едва и не развалилась местная "чрезвычайка". Жадного до крови беспредельщика Жорку Атарбекова, пришлого с Кавказа начальника особистов, арестовали сами здешние красноармейцы и пустили бы в расход за зверства над населением, но вступился Киров. Отправил злодея тайком ночным эшелоном в Кремль к Дзержинскому будто бы для следствия и суда. Тем и спас. О "горном орле" наслышан был и Ленин, а правительство крайне нуждалось в кровавых палачах, поэтому комиссары в Москве нашли Атарбекову место не хуже прежнего, а шелупонь из его подручных, кто разбежаться не успел, зачистили. С тех пор недоверие к властям у местного населения сохраняется. Бывали и вспышки гнева, волнения со стрельбой и кровью. Сам Петерс, правая рука Дзержинского, наведывался порядок наводить, но напряжение не остывает.

Лев Соломонович поговаривал, что, глядя на начавшиеся после покушения на Ленина склоки в Кремле, здешние партийные отцы тоже между собой грызню затеяли, властные чинуши друг друга оппозиционерами кроют и чистки учиняют одну за другой. А чистки те пуще воровских разборок; случалось, прищучивали зарвавшегося негодяя, так выворачивали всю его подноготную чуть ли не с пелёнок, а уж тогда — никакой пощады, хоть он днём ранее в товарищах значился и "Интернационал" вместе горланили. Замаскировавшегося врага мигом волокли на распыл без суда и следствия.

Платон передёрнул плечами, заозирался по сторонам. "Не приведи господи попасть в лапы тех, к кому поневоле примазаться пришлось!" — похолодело нутро.

Между тем на причал ступала публика уже со второй, верхней палубы. Народ степенный. Этот с достоинством несёт своё тело, вприпрыжку не скачет. Супружеские пары — под ручки, пожилые — со всем семейством в почтенном окружении. Багаж наперёд матросиками на руках сносится вместе с живностью — кисками да собачками. Матросики шугают невесть откуда объявившихся наглых и крикливых цыганят, норовящих подобраться к хозяевам и путающихся под ногами. Враз брань, шум, гвалт.