В письмах к русской жене — Екатерине Максимовой — Зорге описывал свое жилище так: «Я живу в небольшом домике, построенном по здешнему типу, совсем легком, состоящем главным образом из раздвигаемых окон, на полу — плетеные коврики. Дом совсем новый, и даже современнее, чем старые дома (вот это действительно соответствует статусу журналиста уровня корреспондента нескольких германских газет! — А.К.), и довольно уютен.

Одна пожилая женщина готовит мне по утрам все нужное: варит обед, если я обедаю дома.

У меня, конечно, снова накопилась куча книг, и ты с удовольствием, вероятно, порылась бы в них. Надеюсь, что наступит время, когда это будет возможно… Если я печатаю на своей машинке, то это слышат почти все соседи. Если это происходит ночью, то собаки начинают лаять, а детишки — плакать. Поэтому я достал себе бесшумную машинку, чтобы не тревожить увеличивающееся с каждым месяцем детское население по соседству».

К этому лирическому описанию Ю.В. Георгиев добавляет маленький, но показательный штрих: «На втором этаже дома… висели занавески с цветами, вышитыми Хельмой (женой германского посла Отта. — А.К). Посол быстро заметил характер отношений, установившихся между Зорге и Хельмой, но не пошел на скандал, а просто стал спать отдельно от жены».

Ф. Дикин и Г. Стори тоже замечают, что жилье у разведчика было холостяцкое во многих смыслах: «Как сказал однажды Клаузену сам Зорге, “когда у меня над дверью горит лампа, пожалуйста, не входите ко мне, потому что это означает, что у меня посетитель”», — ночные посетители, а точнее, посетительницы, наведывались в холостяцкое жилище часто.

Что же касается «Онна-сан», то она приходила в шесть утра, а уходила после четырех часов дня. Она действительно была пожилой женщиной и однажды скончалась. Зорге нанял вместо нее другую старушку, работавшую ранее поваром в… советском посольстве, которая прослужила у него до самого ареста в октябре 1941 года. Это еще одна загадка: зачем осторожный и внимательный к мелочам разведчик пустил в свой дом человека, работавшего ранее в посольстве СССР? Вполне вероятно, что она была связана с японскими спецслужбами, могла определять на слух русский язык (хотя сам Зорге на нем почти не говорил), и все вместе это только повышало градус риска в его работе. Зачем? Учитывая, что до сих пор точно не известна причина провала группы «Рам-зая», странно, что такого рода мелочи остались без внимания зорговедов. Тем более что, по свидетельству немецкого журналиста-зорговеда Юлиуса Мадера, квартирная хозяйка Зорге работала на военную контрразведку — кэмпэйтай, его дом время от времени обыскивали, а в одну из стен, по крайней мере в первый период жизни Зорге там, было вмонтировано подслушивающее устройство. Токийский знакомый «Рамзая» — германский дипломат Ганс Мейснер и вовсе вспоминал, что в доме Зорге было двое слуг: повар и мальчик-помощник. Мейснер подробно описывает странную ситуацию, когда Зорге заметил необычное поведение слуг (заметьте — в соответствии с этим рассказом, среди них не было ни одной женщины!) и вызвал их на беседу. Под угрозой увольнения они рассказали хозяину, что в его отсутствие в дом заходил сотрудник кэмпэйтай и, в соответствии с обычным японским порядком, потребовал от них полный отчет о каждом шаге Зорге, привычках, имуществе, гостях, особенностях личной жизни. Слуги согласились стать осведомителями кэмпэйтай — в условиях Японии тех лет это было единственно возможным решением, но не могли между собой решить, как лучше исполнять обязанности. Именно во время очередного такого обсуждения они и вызвали подозрение Зорге. Узнав, в чем дело, «Рамзай» успокоил новоявленных агентов и сам начал передавать через них в кэмпэйтай такое количество сведений о своих передвижениях и личной жизни, что быстро утомил контрразведчиков. Еще раз заметим, что ни о какой пожилой женщине в этой версии домашней истории Зорге речь не идет.

Английские исследователи продолжают: «Дом Зорге представлял собою то, что японцы называли “бунка ютаки” или “комфортабельное жилье” (вероятно, имеется в виду «бунка отаку», т.е. «культурное жилье». — А.К.), однако по современных европейским или американским стандартам он был довольно маленьким. Немецкий писатель Фридрих Зибург, который был частым гостем этого дома в 1939 году, описал его как “едва ли чуть больше летнего домика в небольшом саду. Но большинство японских домов в уединенном районе Адзабу — квартале обеспеченной буржуазии — были точно такими же”». Дикин и Стори тоже описывают кажущийся хаос и беспорядок, царившие в кабинете Зорге, но добавляют: «Там же висели одна или две прекрасные японские гравюры и стояло несколько хороших вещиц из бронзы и фарфора. В комнате также находился граммофон и клетка с ручной совой… Зорге с уважением относился к японскому обычаю снимать обувь у входной двери, надевать шлепанцы на ступеньках или в крошечном коридоре и проходить на циновки в носках… Князь Урах, описывая ванную Зорге, вспоминает, что “фанатично чистоплотный Зорге ежедневно тер и скреб себя на японский манер и потом, подобрав колени, забирался в деревянный чан, наполненный горячей водой”».

«Рамзай» жестоко страдал от токийской духоты и зноя, царящего здесь около трех-четырех месяцев, с июня по сентябрь. Колесниковы, видимо, ознакомленные в свое время с документами, которые нам с вами вряд ли когда-нибудь придется увидеть, говорят, цитируя личную переписку Зорге с Екатериной Максимовой, что почти в каждом послании к ней он жаловался на токийский климат: «Здесь сейчас ужасно жарко, почти невыносимо.

Временами я иду к морю и плаваю, но особенного отдыха здесь нет»; «Что делаю я? Описать трудно. Надо много работать, и я очень утомляюсь. Особенно при теперешней жаркой погоде… Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом с утра до ночи». Неслучайно Зорге так любил белые льняные костюмы, в которых он, как правило, и запечатлен на сохранившихся фото: лето в Токио — настоящий ад для европейца. Впрочем, токийская зима тоже приносила мало облегчения: «Теперь там у вас начинается зима, а я знаю, что ты зиму так не любишь, и у тебя, верно, плохое настроение. Но у вас зима, по крайней мере, внешне красива, а здесь она выражается в дожде и влажном холоде, против чего плохо защищают и квартиры, ведь здесь живут почти под открытым небом…» После этих строк так и видится «Рамзай», идущий, опустив голову в плечи, навстречу ветру в пальто с поднятым воротником — так, как он изображен в виде памятника в Москве…

Юлиус Мадер приводит в своей книге воспоминания уже знакомой нам Эты Харих-Шнайдер, побывавшей незадолго до ареста разведчика у него в гостях: «В квартире было жарко как в духовке. Очертания пыльных улиц расплывались в нестерпимом блеске солнечных лучей; на террасе, расположенной на крыше его дома, даже по ночам царила невыносимая духота… Из соседних домов доносились звуки радио и детский смех… Дом Зорге затерялся среди жилищ бедных японцев, построенный в небрежном, европейско-японском стиле, он выглядел неряшливо. Две комнаты внизу, вся их убогая обстановка ограничивалась несколькими шаткими столиками, на одном из которых лежал клочок потертого красного бархата… За стенкой находилась кухня. Наверху — его рабочая комната с большим диваном, письменным столом и граммофоном, во всю стену от пола до потолка — книжные полки. За дверью — спальня, которую почти целиком занимала широкая двуспальная кровать. К спальне вел узкий коридорчик. Двери обеих комнат верхнего этажа выходили на террасу».