— Посмотри, как ей нравится, — умилялись все участники церемонии.

— Пусть волей Господа тебе это купание пойдет во благо, — плескала бабушка горстью мелкую волну на животик. Майя таращилась вбок и, на мой взгляд, была готова заорать. Но бабушкино шептание отвлекало, и она вслушивалась, силясь вспомнить что-то очень важное.

— Мыло, — коротко требовала бабушка, и я, как обычно, протягивала ей кусок специального детского мыла.

— В руки нельзя, — который раз поправляла бабушка, и я, спохватившись, бросала его прямо в воду.

Под конец Майку переворачивали, клали животом на руку, голова ее свисала, как у сильно пьющего человека, и поливали прохладной водой из чайника, сверху донизу и обратно.

— Толстей-толстей, расти-прибавляй, медведь худой, а ты здоровая, — приговаривала бабушка, поводя розовым младенцем под струей воды.

— Заканчиваем на голове, — напоминала бабушка, и это тоже что-то значило, а спросить сейчас было некстати.

Разомлевшая Майя вспоминала, что мы давно не слышали ее воплей и вообще рассобачились от хорошей жизни, и начинала кряхтеть.

— Сейчас, сейчас, — ловко присыпая младенца, ворковала бабушка, — сейчас будет тебе еда. Не бойся, голодной тебя не оставим, уже знаем, что бывает, если ребенка неопытной мамаше доверишь!

Когда Майя подросла, у нее появились светлые прямые волосы, и она стала похожа на финского ребенка.

— Вот, а вы говорили — Фантомас, — радовалась я, потому что к этому моменту во мне проснулся дремавший до сих пор материнский инстинкт. С Тейкой я уже подружилась, а Майя стала моей первой живой куклой.

На лето весь курятник выехал в деревню.

— В жизни не видела, чтобы дети одних отца и матери были такие разные! — ужаснулась бабушка, глядя во двор на перемазанную с головы до ног Майю. — Теа как с утра оденется, так до вечера и ходит чистенькая, а это что за цыганенок?!

— Делать тебе нечего, все равно вымажется, — предложила я, не видя смысла в переодевании: бабушка отмывала чумазого поросенка, стаскивала с нее перепачканную одежду, надевала все свежее и выпускала во двор. Через пятнадцать минут сцена повторялась.

— Как можно! — испугалась бабушка. — А если ее родители приедут, увидят своего ребенка неухоженного, скажут — старуха из ума выжила! Ни за что, лучше я лишний раз постираю!

Переодетая Майя басом потребовала перекусить.

— Знаю я, что ты хочешь, — хитро сказала бабушка, вынимая из холодильника пачку масла. Щекастая Майя ждала, как министр взятки.

Бабушка отрезала брусочек и засунула ребенку за щеку. Майя с раздутым на одну сторону лицом деловито пошла во двор.

— Она и так толстая, — рискнула заметить я.

— От масла дети растут, — возразила бабушка. — Пошла я стирать!

Тем временем Майя высыпала себе на голову совок песка.

— Вай чемс мтерс[14], опять голову мыть! — завопила бабушка. — Чтоб ты выросла здоровая, я тебе сейчас покажу, как надо мной издеваться!

И, пошвыряв белье, побежала разбираться с Майей.

— Что-то долго болеешь в этот раз, сколько можно, — утомленно говорит мама, всматриваясь в градусник.

— Температура опять? — уточняю я.

Ангины каждую зиму — для меня обычное дело, но в этот раз участковая докторша поставила диагноз «грипп», сунула в карман красную бумажку, от чая отказалась и величественно ушла, пообещав выздоровление дней через пять. А пошла уже вторая неделя!

Не сказать, что я плохо провожу время: у меня книжки, рисование, мамин микроскоп, телефонные разговоры и — главное, можно музыку пропускать. Но вторая неделя — это перебор, стало скучновато.

Мама озабоченно всматривается в меня, пытаясь уловить то загадочное, от чего у меня не сбивается эта дурацкая температура — 37 и одна.

— Легкие проверили, горло чистое, — размышляет она, — воспаление — ну где же оно? Господи, опять тащиться в поликлинику и заново все анализы делать… Подожди-ка! — Мамины глаза тревожно заблестели. — А ну-ка подойди к свету. Ладони покажи. Так я и думала!

Бабушка прибежала на тревожный сигнал.

— И глаза пожелтели, смотри!

Просклоняв докторшу, семечки на улице и инфекционную больницу, в которой только бродячих собак держать, мама с бабушкой предприняли радикальные меры: сделали домашний карантин в кабинете. Я в восторге — теперь еще сорок дней не ходить в школу!

Оказалось, что у меня — не грипп, а желтуха.

— Боткина[15], — сказала новая врачиха. — Дома держать рискованно, вы осилите?

Дом был весь обработан хлоркой, и вход в мою обитель тоже завесили специальной марлей.

— Главное — диета, — сказала мама. — Если ты выдержишь полгода, будешь молодец.

Гречка, творог и мед надоели мне до конца жизни, но главное — я ужасно скучала по одноклассникам.

И под конец заключения они пришли меня навестить.

Этот эпизод вошел в историю семьи как «сокрушительный визит».

Сначала задрожала люстра и зазвенькали рюмки в витрине. Из глубины подъезда донесся глухой гул, как в программе «В мире животных», когда показывали Африку и стаю антилоп гну. Звонок взрезал напряженную тишину квартиры, бабушка открыла двери, и ее затоптала не имеющая глаз, совести и предела толпа четвероклассников.

Я лежала на диване в гостиной, невыразимо счастливая от пребывания в центре вселенной. Одноклассники первым делом высыпали на меня мешок писем-треуголок, которые «Инга Власовна весь шестой урок нас писать заставила!». Затем двадцать семь рук потянулись к вазе с мандаринами и спустя мгновение наполнили ее очистками.

Мама стояла на стреме и на скорость принесла новую порцию, которую постигла та же судьба, что и первую. На шестой порции мандарины кончились, а очистками можно было выложить картину «Последний день Помпеи», и мама восхищенно сказала, пытаясь перекричать двадцать семь молодых глоток: как хорошо, что у нас есть свой мандариновый сад, я на следующий год еще больше для дома оставлю, а твой папа все хочет продать!

Двадцать семь глоток наперебой рассказывали мне один и тот же сюжет: в школе ремонт уже закончился, и мы убирали наш класс, и катались на мастике, а Славик сказал, что он в тебя влюбился, раз тебя так долго не было, и теперь будет провожать до дома! Чтобы не терять времени, девочки бабахали на пианино в шесть рук и пели песню «ВИА-75», а мальчики вертелись на круглом стульчике и свинтили его до конца, свалившись в кучу в дверном проеме. Люстра подрагивала в синкопированном ритме, а соседка снизу набирала номер милиции.