— Нет, — ответила она, — я это каждое утро делаю. Полезно для волос. — Она подтянула поясок халата и села. Ее темно-карие глаза, большие, широко расставленные, с любопытством уставились на Ви из-под густых черных бровей. Ви обессиленно упала на стул.

— У тебя избыток энергии, — вздохнула Ви, — тебе определенно нужен мужчина.

Хелен пожала плечами:

— Как дела, Ви?

— Ой, отлично! — воскликнула Ви. — Лучше не бывает! А как у тебя? Нашла что-нибудь?

Хелен показала пальцем на смятый номер «Дэйли Телеграф»:

— Ничего… Все не из той оперы. Если так пойдет дальше, придется устраиваться поварихой или еще кем-нибудь.

— Не будь дурой, — сказала Ви. — О Боже, ну и устала же я! Ну и ночка у меня была!

— Хорошо провела время?

— Ой, чудесно! Я была такая пьяная, что пыталась даже танцевать румбу с одним легавым с Оксфорд-стрит. Тебе смешно? Ничего смешного. А тут еще я встретила такого славного парня. Получила от него фунт и авторучку. Авторучку я подарила греческому мальчишке, который торгует арахисом у дверей клуба. Ему она больше нужна, чем мне. Ох, может, стоило подарить ее тебе, но я как-то не подумала… У тебя аспирин есть? Ой, слушай: я тут слышала чудесный анекдот про Маленькую Одри. Маленькая Одри говорит своей маме… Как там дальше? Как же там дальше? Ну ладно, проехали. Тот парень, о котором я тебе говорила, так вот, он хотел на мне жениться. Знаешь, что он сказал? Он сказал: «Поехали прямо сейчас в Дублин, там и поженимся». Поженимся, представляешь? Неужели, по-твоему, я такая дура, чтобы выйти замуж? Я!.. Хлопотать по дому! А тебе нравится ирландское виски? Я его терпеть не могу. Меня от него замутило, пришлось пойти в раздевалку и присесть. А тут зашел босс, и что он мне сказал, как ты думаешь? Я должна непременно рассказать тебе, прежде чем… Ну и ночка же у меня выдалась!.. А когда я пошла обратно, то чуть было не начала вальсировать со стойкой для зонтов. Представляешь? Тебе смешно? Ничего смешного… Да, ну и ночка у меня выдалась… Ой, пока не забыла: никогда не встречала такого славного парня. Что мне в нем больше всего понравилось, так это то, что он искренний. Терпеть не могу, когда парни мне говорят: «Ой, ты такая… Ой, ты сякая…» Ненавижу лесть. Так вот, этот парень мне говорит, слышишь: «Ты не то чтобы красивая, но ты определенно девушка с характером». Люблю, когда парень говорит со мной начистоту. А босс говорит: «От малышки Ви еще никто не уходил». Я себя не хвалю, но… Ой, слушай, что я хочу тебе сказать: мы пошли в молочный бар, и я то и дело ловила такси — просто чтобы доехать до туалета через дорогу — и давала водителю целый шиллинг на чай… О Господи…

Ви зевнула, широко раскрыв рот с бледными накрашенными губами; ее дыхание заметно отдавало алкоголем, словно из сосуда с обитателем кунсткамеры. Потом схватила свою сумочку и с тревогой воскликнула:

— Эй, минуточку! — Она вытряхнула содержимое сумочки на кровать — косметику, носовой платок, измазанный помадой, пилку для ногтей, белую от просыпавшейся пудры, какие-то серебряные побрякушки. — Пять, десять, одиннадцать… Боже, и это все? Прошлым вечером у меня была бумажка в один фунт и полкроны. Тот парень, который мне понравился, он мне ничего не дал. Он сказал: «Мне плевать, сколько я трачу, но я не привык бросать деньги на ветер!» Тогда я говорю: «А как же мое время? Я на тебя сегодня пять часов ухлопала». А он мне: «А я сегодня с тобой ухлопал шесть фунтов на сигареты и напитки». А я: «А как насчет вознаграждения?» А он: «Слушай, я не такой, как другие парни, которым девчонка нужна только для секса. Мне девчонка нужна не только для этого, мне нравятся девчонки с характером, личности. Вот так. Так что, — говорит, — поехали со мной в отель, и я дам тебе два фунта». Ну, когда он прикончил третью бутылку, то, понятное дело, отрубился. Ну, я видела, как он клал сдачу в жилетный карман, так что я вытащила ее оттуда: один фунт, два шиллинга и шесть пенсов. Потом швейцар вывел его на улицу. У него в кармане осталось только девять пенсов. Его запихнули в такси и сказали водителю: «Отвези его в Роуз-Гарденс, Эджвер, дом четырнадцать». И они укатили.

— Он что, там живет? — спросила Хелен.

— Да нет же, это была шутка! Он остановился в отеле «Паддинтон-Палас». Тебе смешно? Ничего смешного. Можешь себе представить, как он слоняется по Эджвер без единого пенни в кармане, чтобы заплатить за такси?.. Но почему, спрашивается, у меня осталось так мало денег? О-ой… слушай, знаешь, что я сделала? Бросила на дорогу целую пригоршню медяков — ну и звону было, когда они катились по мостовой! Дзинь-дзинь-дзинь! А потом меня вырвало. Боже, ну и ночка у меня выдалась…

— Чаю хочешь?

— Нет… Я, наверное, пойду в кино.

— Ты что, с ума сошла? — спросила Хелен, — ты сейчас ляжешь в постель.

— О-ох, да, верно. Так я и сделаю. Хотела попросить тебя зайти ко мне. Зайдешь? Где-нибудь часиков в пять.

— Ладно. Иди спать.

— Спокойной ночи. — Ви вышла из комнаты. Потом она снова вернулась и сказала:

— То есть, я хотела сказать, доброе утро!

— Доброе утро.

Ви прошла к себе в комнату и, не раздеваясь, упала на постель. Хелен вышла прогуляться.

В пять часов дня она постучалась в комнату Ви.

— О Господи Боже мой, ну заходи…

Комната Ви была самой маленькой в доме, настоящая каморка, в которой с трудом помещались кровать, туалетный столик и стул. Она была оклеена коричневыми бумажными обоями — отвратительными пестрыми обоями с узкими розовыми полосками, похожими на следы шин, и широкими полосами бледно-зеленого оттенка, испещренными крестиками, кружками и другими невразумительными значками. Такие обои продаются в районе Сомерс-таун по шесть пенсов за рулон. Интересно, кто придумал этот безумный рисунок, кто нарисовал его? Это никому не известно. Ночной столик был завален коробками из-под шоколада, сломанными целлулоидными пупсами, разномастными ключами, неисправными наручными часиками, непарными сережками, пустыми пузырьками из-под аспирина, открытыми баночками с высохшим кремом, запачканными черной краской для волос старыми зубными щетками. Там же валялись медные тюбики из-под губной помады — гильзы, оставленные после любовных сражений. На полу стояла чашка чая трехдневной давности с отвратительной белой накипью, из выдвижного ящика в чашку свешивался грязный чулок. На каминной решетке висело розовое вечернее платье. На каминной полке, между фотографией Роберта Тейлора и литографией Девы Марии, стояли откупоренная баночка с жидким дезинфицирующим мылом, букетик рассыпающихся фиалок в молочной бутылке, фарфоровая кошка, приносящая удачу. Там же виднелись шесть полосок пепла — следы сгоревших сигарет. Окно было закрыто, и в нескольких кубических метрах перемешивались запахи дюжины дешевых духов, застоявшегося сигаретного дыма, нестираного нижнего белья, пакета, наспех обернутого в газету и засунутого под кровать; но сильней всего был резкий запах измученной и нездоровой женщины — этот загадочный, непостижимый характерный душок усталости и порока, который в Средние века так возмущал благочестивых богословов, поднимая их на борьбу с женской развратностью.