— А узнать можно! — вдруг всплеснув руками, заявила карлица.

— Что брешешь‑то? Что выдумала! Как это можно узнать?

— Пес брешет, а не я, — опять возразила своей любимой поговоркой карлица. — Узнать можно.

— Да как же? Скажи!

— В поле, за усадьбой, у леска, табор цыганский. Дюже отлично гадают цыганки. Ежели бы пойти туды, тайным делом, ночью — все тебе, как на ладони, разложат и всю твою судьбу укажут.

— Ах, правда твоя! Я и забыла совсем, что здесь цыгане!

Но лицо Марьи Даниловны вдруг приобрело тревожное выражение после вырвавшегося у нее радостного восклицания.

— Никак этого невозможно, никак! — грустно сказала она.

— Пошто невозможно?

— Слушай, Матришка, нешто ты не знаешь, что было намеднись?

— А что?

— Да как же! Гуляла я под вечер в саду и натолкнулась на молодого цыгана. Красавец такой: глаза, что уголья, кожа темная, что у араба, волосы черные, как смоль, — с каким‑то восторгом говорила Марья Даниловна, — подошла я к нему и разговорилась. А только тут шасть из‑за кустов стремянный Никиты Тихоныча да давай гнать цыгана, да бить его арапником. Он, стремянный‑то, видно, втайне любит меня, вот его сердце‑то и распалилось. Цыган еле ноги унес, да и я поспешила уйти в дом.

— Так что ж? — спросила карлица.

— Как что ж? То и есть, что, ежели мы пойдем в табор, цыган узнает меня.

— Так что ж с того, что узнает? — опять спросила Матришка.

— Ну, как же ты не дура после этого? — с досадой проговорила Марья Даниловна. — Цыган‑то или испугается меня, или станет злобиться, что ему из‑за меня так попало. А то еще что недоброе сделает с нами.

— И вовсе нет. Коли узнает, оно и лучше. Скажем, что мы бежать хотим из дому, ему приятно будет сделать злое дело боярину за наказание, которое он понес в его саду.

— А ты, правда, умница, Матришка, — просветляясь, сказала Марья Даниловна.

— Ну, вот опять умницей стала, хи‑хи‑хи!.. Он нам самую верную цыганку укажет изо всего табора. Она тебе и укажет судьбу твою.

— Ладно. А как же уйти‑то?

— А как сумерки настанут, скажи своему Никите Тихонычу, что пойдешь в лес по ягоды и меня возьмешь с собой для надзору.

— Так и сделаю.

Полная луна плыла по темно‑синему небу, отражая свой серебристый свет в узкой ленте реки, протекавшей по лужайке.

Вода рябилась от свежего вечернего ветерка, и узкая лента эта казалась странной змеей, покрытой серебряной чешуей.

Там и сям разбросаны были шатры цыганского табора, кое‑где опрокинуты были повозки, и стреноженные лошади бродили поблизости у опушки леса, медленно пощипывая луговую траву.

В двух‑трех местах горели костры, над тлеющими угольями которых в котелках, привешенных к длинным шестам из тонкого железного прута, варилась каша.

На краю табора раздавалась грустная, полная тоски и неги цыганская песня.

У одного из крайних шатров сидела старая‑престарая цыганка, время от времени подбрасывавшая на догоравшие угли костра сухие ветви кустарника, сложенные около нее кучкою.

Тогда пламя вдруг сильно вздымалось, ветви трещали, и синий едкий дымок тоненькой струйкой взвивался к синему небу, усеянному звездами.

Было тихо и безмолвно в воздухе и пахло травою, а порою полевыми цветами, когда проносился свежий, прохладный ночной ветерок и отклонял пламя костра в сторону.

Перед старухой стоял высокий молодой парень, статно сложенный, красавец лицом. Нетрудно было бы при внимательном наблюдении убедиться, что в лицах этого красавца и безобразной старухи было нечто общее, родственное.

Это был, действительно, ее сын, и он говорил матери:

— Больно избил меня боярский служивый человек, матушка. Насилу я мог убраться из сада и добежать до табора. Так он избил меня, что и сейчас спина еще ноет и болит.

Цыганка устремила свой взор по направлению к усадьбе, отсюда почти невидимой, и, подняв свой костлявый кулак, погрозила им в пространство.

— Злые люди, — прошамкала она, — а только тебе досталось по заслугам. Зачем ходишь к ним? Что забыл у них? Чего ждешь от них?

— Ах, матушка! Избит я был больно, но зато долго говорил с какой‑то красавицей‑боярыней. А уж красива — и сказать невозможно! Да что, в нашем таборе есть красивые девушки, а уж такой, прямо нужно сказать — ни одной! Глядел я в ее очи темные, матушка, и так мне было сладко, что век бы, кажется, не сошел я с того места и все бы глядел на нее и глядел, и все бы слушал ее голосок, что журчание ручейка.

— Эх, сынок, — заговорила старуха, — не цыганское дело с боярынями знаться! Что синее небо, далеки они от нас, и, как звезде небесной не спуститься к нашему очагу, так не видать тебе в нашем таборе и боярыни. Брось думать о ней да подсыпь крупы в котелок.

Молодой цыган исполнил приказание и сел рядом с матерью, задумчиво мечтая о мимолетном свидании в господском саду.

Он знал, что мать права, но при воспоминании о красавице‑боярыне сердце его сжималось и болело гнетущей тоской.

Он, который так обожал вольную цыганскую жизнь — чего бы он не дал теперь, чтобы вдруг сделаться боярином и иметь возможность говорить с этой красавицей!

Но, увы, это была лишь мимолетная сказка, греза в летнюю тихую ночь, промелькнувшая, как яркий эпизод на фоне его скитальческой жизни!

Он тяжело вздохнул и стал пристально глядеть в красные уголья костра.

— Идет кто‑то к нам, — сказала вдруг старуха.

Цыган отвел свой взор от костра и, защитив глаза рукой от разгоревшегося яркого пламени, вгляделся по направлению взоров старухи.

— И то, — спокойно проговорил он и лениво поднялся с места.

К табору пробирались две с ног до головы закутанные женские фигуры.

Одна из них была высокая, стройная и тонкая, гибкая, несмотря на окутывавшие ее одежды, как молодое деревце, другая была маленькая, горбатая карлица.

Цыган пошел к ним навстречу.

Он подошел близко к Марье Даниловне, но она быстро опустила на глаза кружевной платок, и он не узнал ее.

— Вы что за люди? — сурово спросил он их.

— Мы — дворовые из стрешневской усадьбы, — ответила карлица.

Сердце цыгана захолонуло, и кровь бросилась ему в голову.

— Так что же вам здесь надо? — резко крикнул он им.

— Мы хотим бежать из усадьбы, потому что боярин обращается с нами жестоко.

У цыгана отлегло от сердца.