Теперь я кончил свою военную книгу. Следующая книга будет очень смешная.

А эта книга не удалась, потому что ее написал соляной столб.

Она… она очень тоненькая… примерно такой же длины, как книжка из серии «Близнецы Боббси»[143][144].

Писатели не могут постоянно творить что-то великое. Вы стараетесь работать как можно лучше, но потом вам надо двигаться дальше. Иначе вы всю жизнь будете корпеть над одной и той же вещью[145].

Я думаю, многие, включая меня, замолкали, когда гражданские расспрашивали про сражение, про войну. Это было модно. Один из самых эффектных способов рассказать о войне – промолчать, знаете ли.

‹…›

Но, мне кажется, война во Вьетнаме освободила от этого вынужденного молчания меня и других писателей, поскольку выставила напоказ наше желание подавлять и доминировать – и другие грязные и, по существу, глупые мотивы. Мы наконец могли рассказать о другой стороне войны: о том, что же мы сами вытворяли ‹…›. И то, что я видел и о чем мне пришлось написать, делает войну такой уродливой. Знаете, правда может быть реальной силой. Весьма неожиданное открытие.

Конечно, еще одна причина не говорить о войне заключается в том, что она невыразима[146].

Наконец их [пленных] привели в каменную сторожку на развилке дорог. Это был сборный пункт для пленных. Билли и Вири впустили в сторожку. Там было тепло и дымно. В печке горел и фыркал огонь. Топили мебелью. Там было еще человек двадцать американцев; они сидели на полу, прислонясь к стене, глядели в огонь и думали о том, о чем можно было думать, – то есть ни о чем.

Никто не разговаривал. О войне рассказывать было нечего[147].

– Ты больше не пишешь? – спросила она.

– Не было ничего, что я хотел бы сказать.

– После всего, что ты видел и пережил, дорогой?

– Именно из-за всего, что я видел и пережил, я и не могу сейчас почти ничего сказать, черт побери. Я разучился быть понятным. Я обращаюсь к цивилизованному миру на тарабарском языке, и он отвечает мне тем же[148].

ТЕРПЕНИЕ

Одна молодая особа,

которой я преподавал писательское мастерство в ГКНЙ[149]

много лет назад,

призналась мне,

почти со стыдом,

словно это мешает ей стать

по-настоящему изобретательным автором,

что она никогда не видела

ни одного покойника.

Я положил ей руку на плечо

и сказал:

«Наберитесь терпения»[150].

Я не имел ни малейшего представления о масштабах разрушений [Дрездена]. ‹…› Мне не с чем было сравнивать, разве что с кадрами из кинофильмов. Вернувшись домой (а я начал писать, еще работая в корнеллской «Сан», правда, университетской газетой мое писательство и ограничивалось), я подумывал о том, чтобы написать о своей военной эпопее. Все мои друзья вернулись домой, им тоже довелось пережить много увлекательного. И вот я сбегал в редакцию «Индианаполис ньюс» и посмотрел, что там писали про Дрезден. Нашел заметку в полдюйма длиной, где говорилось, что Дрезден бомбили и было потеряно два самолета. Ну что ж, решил я, видимо, это событие на фоне Второй мировой войны было не таким уж заметным. Вот остальным есть о чем писать. Помню, как я завидовал Энди Руни, который тогда как раз стал знаменитым; я не знал его, но, кажется, он первый, кто опубликовал послевоенный рассказ про войну, озаглавленный «Хвостовой стрелок». Черт, у меня-то таких классных приключений не было. Однако всякий раз, когда в разговоре с каким-нибудь европейцем речь заходила о войне и я упоминал, что был тогда в Дрездене, тот человек изумлялся и просил рассказать поподробнее. Потом вышла книга Дэвида Ирвинга о Дрездене, в ней говорилось, что это было самое большое кровопролитие в истории Европы. Господи, воскликнул я, значит, я все же что-то видел![151]