Джон говорит, что хочет придержать «Почтамт», пока не продадутся «Дни [скачут прочь, как дикие кони по горам]». говорит, что, когда выходит новая книжка, перестает продаваться старая, поэтому нам сейчас надо подождать. «Уверяю тебя, – пишет он, – что немцы не возьмут “Почтамт” в его нынешнем виде». что это за чертовня? никто не правил грамматику в «Заметках [старого козла]». я с ним подписал договор, и у него опцион на мои следующие 3 книги, поэтому вот. и я не думаю, что он намерен выпускать куда-то машинописные копии, пока не будет готов сам сделать книгу на английском. конечно, если я никуда не денусь, и вы с Мельцером никуда не денетесь, я отправлю машинописную копию вам и паре других людей, и после этого мы можем надеяться на то, что ее кто-то примет и мы поторгуемся? господи. и мне придется прошерстить весь этот вариант с исправленной грамматикой и вернуть в него немного себя. он утверждает, что книга выйдет Осенью или Зимой, или как-то, но мне отчего-то кажется, что дело затянется. книги, которые он издавал, пока что были вполне безопасны, а в «Почтамте» много ебли и воплей, а также, вполне возможно, безумия. думаю, она лучше «Заметок», и я писал короткие пулеметные главы в надежде придать ей живости и темпа и чтоб избежать романной атмосферы, которую терпеть не могу.

Не пойми меня неверно, Джон прекрасный человек, но я чувствую, тут он немного боится публиковать эту книгу. она куда скорей грубая, чем литературная, и я думаю, подсознательно он опасается, что она ему испортит реп. вот поэтому у нас все так – дохло и затхло, и я себя чувствую запертым. […]

Кстати, я только что продал 3 или 4 главы из романа грязным журнальчикам, один на днях вышел; уже расплатились и остальные. это было еще до того, как я отправил машинопись Мартину, а это как отправлять кого-нибудь из своих детей в ебаные могилы. в общем, я перепечатал эти рассказы прямо по машинописи и не услышал ни единой жалобы на болтающиеся причастия. вот честно надо отправить это письмо Мартину, а не тебе, но он же только с отцовским советом полезет. я даже сказал ему как-то: «Господи, ты ведешь себя, как мой отец». А потом сказал ему: «Может, я тебя должен назвать соавтором “Почтамта”».

«О, нет-нет, ты не понимаешь. Я не меняю тебе стиль или что-то. Я хочу, чтобы ты пробился, какой ты есть. Но уверяю тебя, что немцы ни за что…»

«Да, отец».

«Слушай, я тебе звонил, Буковски, но тебя никогда нет дома. У тебя там гулянка или ты на лошадках играешь?»

«И то, и то».

Вот такие дела, Карл, довольно сальная липкая муть. У меня там есть сцены, где парню на задницу валятся цветочные горшки, когда он ебется, это взято из моей жизни. моей жены. грязная халабуда на горке, с мухами и собакой-идиотом. часть книги. моя жена блевала, пока жевала жопки китайских улиток, а сам я верещал: «У всех жопки есть! Даже у деревьев есть жопы, только ты их не видишь!» так далее и так далее.

мне парень позвонил. «Я прочел этот кусок в грязном журнальчике. это из вашего романа?»

«ну».

«Господи, это смачно! Когда роман выходит?»

«Есть технические закавыки».

«Скажите им, чтоб выпускали. Жду не дождусь».

«Боюсь, – говорю я ему, – придется». [«сказал» – ха ха ха! добавлено от руки] […]

ладно, наверно, я сегодня вечером слишком много ною. я же просто какой-то парень из Андернаха. что, как кто-то мне сказал, сраный квадратный городишко. ну, поставь тогда и Андернах мне на вид. Андернах – болтающееся причастие, сухая пизда, муха в воде со льдом… Но я там родился, и когда кто-то говорит «Андернах», я ухмыляюсь и говорю: «ну». пускай меня за это повесят. вот и все дела.

[Роберту Хеду и Дарлин Файф]

19 августа 1970 г.

По мне, так некоторые члены «Женского освобождения» пытаются подвергнуть цензуре свободу самовыражения, такой цензуре, что превосходит даже честолюбивые стремленья каких-то городских, окружных, штатовых и правит. групп осуществлять ее в тех же целях и теми же методами. Мужчина может написать рассказ про еблю или даже паршивых женщин и не быть при этом женоненавистником. Сестрам следует понимать, что ограничения, налагаемые на определенные формы письма, в конечном итоге ведут к контролю и ограничению всех видов письма, за исключением тех, что избраны каким-то санкционированным органом. Писателю необходимо позволять касаться всего. Селина обвиняли в антисемитизме, а когда его спросили о некоем пассаже: «Тяжелая поступь еврея…» – он заявил: «Мне просто не нравятся все люди. В данном случае вышло так, что это еврей». Некоторые группы чувствительнее к упоминаниям себя, чем другие. Некоторые люди возражают против того, чтобы ими пользовались как моделями. После своего первого романа Томас Вулф не мог вернуться домой. Только потом. Пока его не оправдали и не одобрили критики. Пока он денег не заработал. Только тогда родня стала гордиться, что попала в его романы. Творение не выдерживает ограничений. Скажите сестрам, чтобы трусики себе не парили. мы все нужны друг другу.

[Херолду Норзе]

15 сентября 1970 г.

не о чем писать. я подвешен за яйца. рассказы возвращаются с той же скоростью, с какой я их пишу. все кончено. само собой, остались стихи. но за жилье стихами не расплатишься. мне очень погано, вот и все. писать нечего. надежды нет. шанса нет. финиш. Нили пишет, что повсюду видит «Заметки старого козла» и «Пингвин 13». «Заметки» теперь переводят на немецкий, хорошая рецензия вышла в «Der Spiegel» – это такой немецкий «Ньюзуик» – тираж один миллион, но, несмотря на все это, мое барахло мог бы написать и Джек-Потрошитель. продолжать очень трудно. сегодня первый чек за 2 месяца – паршивые $50. Рассказ для грязного журнальчика про парня в психушке, который перелезает стену, садится в автобус, дергает тетку за сиську, спрыгивает, заходит в аптечную лавку, хватает пачку сигарет, закуривает, сообщает всем, что он Бог, затем дотягивается, задирает на маленькой девочке платье и щиплет ее за попу. наверно, таково и мое будущее. финиш финиш финиш. Хэл, мне фигово. писать не могу.

[Лафайетту Янгу]

25 октября 1970 г.

[…] Мне приходится бухать и играть, чтоб оторваться от пишущей машинки. Не то что я не люблю этот старый механизм, когда он правильно работает. Но знать, когда идти к ней, и знать, когда от нее уходить, – в этом весь фокус. На самом делен я не хочу быть профессиональным писателем, я хочу писать то, что хочу писать. иначе все это впустую. Не хочу выглядеть праведником; тут ничего праведного – скорее как эдакий Морячок Пучеглаз. Но Пучеглаз знал, когда шевелиться. Как и Хемингуэй, пока не начал разговаривать о «дисциплине»; Паунд тоже говорил о том, чтобы делать «работу». говно это, но мне повезло больше, чем им обоим, потому что я работал на фабриках, и бойнях, и на скамейках в парке и знаю, что РАБОТА и ДИСЦИПЛИНА – непристойные слова. Я знаю, что они означают, но для меня игра должна была быть другой. это же как хорошая женщина: если ебать ее по 3 раза в день, 7 дней в неделю, обычно особого добра не принесет. все должно быть обустроено. конечно, я помню одну, так с ней оно работало. само собой, мы пили вино и голодали, и нам нечего было делать, только тревожиться из-за смерти, и квартплаты, и стального мира, поэтому у нас так получалось. (Джейн.) но теперь я так стар и уродлив, и девчонки уже редко приходят ко мне, поэтому остались только лошади да пиво. и еще ждать. обслуживать смерть. обслуживать пишущую машинку. легко быть умником и блистательным, когда тебе 20. Я таким не был, потому что всегда был по-своему довольно-таки недонормален. теперь я крепче и слабее, но раз у меня сейчас лезвие у горла, мой это выбор ИЛИ нет, он есть, вовсю. и жизнь я сильно никогда не любил; в основном она была очень грязной игрой. родился с раскладом помереть. мы всего-навсего кегли, друг мой. […]