Я лежу и смотрю на высокое окно, пытаясь представить себе, что увижу, если сумею до него добраться. Насколько я помню, дом аль-Хади стоит в южной части Лагуата, в туземном районе. Если окно спальни выходит туда, куда я думаю, тогда, подойдя к нему, я бы посмотрел на север и увидел военный госпиталь, городской парк с трех сторон и теннисные корты. Лагуат расположен на краю Сахары — город-оазис, поглощаемый оборонительными сооружениями. Воображение на несколько часов уносит меня на его белые улицы. Жужжат мухи — наверно, над говном в детском горшочке. Время от времени ходит взад и вперед по комнате овчарка. Что-то долго нет Зоры.

Но вряд ли она пошла в баню. Мне кажется, я слышу, как она расхаживает по крыше надо мной, как звенят ее ножные браслеты. Судя по всему, она ходит кругами. Похоже, она что-то замышляет. Я верчусь на кровати, думая о том, как бы я мог обольстить эту женщину или быть обольщенным ею, но эта жажда обольщения умозрительна, ибо наркотик превращает меня в импотента. Все это только в мыслях. Существует такая штука, как физиогномика угнетенных. Тощее, рябое тело Зоры я могу сравнивать с Шанталь. Зора живет в мире тайных обид. Женщины удирают из женских помещений и шепотом поверяют друг дружке свои тайны, прижимая к губам края своих шалей, взволнованно переговариваясь за стиркой у городского фонтана.

Однако эту женщину, Зору, я, в сущности, знаю очень хорошо. Когда я допрашивал аль-Хади и в камере для допросов находились другие люди, то приходилось включать электроды. Но я не хотел, чтобы аль-Хади выдал больше сведений об операциях феллахов, чем было необходимо. С другой стороны, мне одновременно приходилось заботиться о том, чтобы оставался доволен мой напарник по пыткам лейтенант Шваб. Короче, вся штука была в том, чтобы исследовать половую жизнь аль-Хади. Аль-Хади это не нравилось, но, по-моему, он понимал, зачем я это делаю. Жутковато было слушать, как мужчина описывает величайшие из испытанных им сексуальных удовольствий, сопровождая свой рассказ криками и рыданиями. Так мы во всех подробностях узнали о том, как эта женщина, Зора, ведет себя в постели. Мы получили сведения обо всем, начиная с первого кровавого проникновения в перепуганную малолетнюю невесту и радостных возгласов во время демонстрации окровавленных простыней и кончая многолетним систематическим надругательством над этим тощим, изнуренным непосильной работой телом. Я объяснил лейтенанту, что это предел предательства. Если араб уронит свою честь, ее, как яйцо, уже не поднимешь.

Где моя одежда? Впрочем, это неважно. Здесь весьма уютно лежать, несмотря на странные боли и ломоту, волдыри и струпья, не имеющие никакого отношения ни к пуле в ноге, ни к тому, что кажется мне переломом малоберцовой кости. Весьма уютно быть освобожденным от борьбы по инвалидности. Ранение — мой пропуск на выход из этой борьбы. Однако проходит несколько часов, а я все жду возвращения Зоры и морфия, и нетерпение мое растет. Временами, готов поклясться, я слышу голос Зоры в соседней комнате.

Она входит, улыбаясь так, словно ей только что рассказали анекдот.

— Когда приедет Тугрил?

— Ах, возможно, через несколько дней… Сейчас ему приезжать небезопасно. Расскажите мне еще раз, как погиб мой муж… а то… а то не получите свою дозу, паршивец. — Зора улыбается, давая понять, что шутит, но, по-моему, она говорит серьезно.

— Я очень восхищался твоим мужем. Его смерть — невосполнимая утрата для нашего общего дела, но нет смерти более героической, чем мученическая гибель за идеалы революционного социализма.

— Что же случилось?

— Он слишком рисковал.

— Вы могли бы добиться его освобождения, паршивец, не отрицайте.

— Зора, это было не так-то просто.

— А защитить его?

— Он не был моим подопечным.

Она подходит и ложится рядом на кровать, занеся иглу шприца над моим плечом, словно коготь. Грустный, задумчивый взгляд устремлен мне в глаза.

— Не будьте таким скрытным. Мне вы можете рассказать. Как он погиб? От пули, или его задушили?

— Не знаю. Когда его убили, меня там не было.

— А следовало быть! Это ваш человек. Вы должны были его защищать.

Наконец она делает мне укол. Потом отходит к заваленному косметикой комоду и принимается чистить зубы — натирает их сажей. Покончив с этим, она задирает подол платья, садится по-турецки на шотландский плед, расстеленный на полу подле кровати, и расчесывает волосы. Затем, не раздеваясь, сворачивается калачиком и засыпает.

Наутро я высказываю мелочное подозрение, которое недавно закралось мне в душу:

— За дверью кто-то есть. Наверно, в соседней комнате кто-то шпионит за нами.

— В той комнате никого нет. Может, это дети. Вы говорите о моих малютках.

Мне бы хотелось провести расследование. Нет, правда, мне бы хотелось подняться и проверить, смогу ли я стоять на здоровой ноге, но Зора прижимается ко мне, и я вынужден вновь откинуться на подушку. Потом она высвобождается и встает.

Через некоторое время Зора приводит одного из своих детей, четырехлетнего мальчика.

— Это близкий друг твоего папы, милый малыш.

— А когда папа придет?

Впечатление такое, будто умилительный вопрос ребенка был отрепетирован.

— Без папы трудно. Ты должен заботиться о своей бедной маме.

Потом Зора отпускает сынишку, и тот ковыляет за дверь. Она улыбается. Эта ее загадочная улыбка начинает меня раздражать.

— Не приводи сюда этих чертовых детей! Я хочу еще морфия. Он мне необходим.

Она как безумная скалит зубы, резким движением поднимает шприц и наполняет его раствором морфия. Я слежу взглядом за кружащей надо мной иглой, потом она в меня вонзается. Зора ухаживает за мной неласково, и обе руки у меня уже покрыты царапинами и кровоподтеками.

— Тссс! Спите. Здесь вы в безопасности. Не разбудите детей.

Я уношусь по течению, думая о Зориных детях. Надо учредить ордена для матерей революции. Решающие факторы способа производства имеют отношение не только к промышленности и товарам, но и к людям. Половой член араба — это мощное революционное орудие. В начале века — четыре миллиона арабов. Ныне — почти десять миллионов, и в дальнейшем каждые десять лет население будет удваиваться. Белого человека в Африке просто сживают со свету…

Наутро, когда я просыпаюсь от жажды укола, Зора, как обычно, лежит рядом на полу. Обведя взглядом комнату с ее французской мебелью и гобеленом, я неодобрительно хмыкаю. Кое-кто из моих соратников-офицеров вдоволь поглумился бы над этой безвкусицей в силу собственного снобизма. Но я в этом непродуманном беспорядке вижу не дурновкусие, а очевидное доказательство решимости аль-Хади и Зоры примкнуть к буржуазии. После всего, что довелось испытать этой женщине, после всех уроков, преподанных ей революцией, она вознамерилась стать богатой мещанкой и скупать дорогие наряды и мебель.

— Зора! Зора! Проснись, прошу тебя! Сделай мне укол!