Глаза мои, уже начавшие привыкать к темноте, обнаружили на стенах подвала ряды и ряды полок, а на них — жестяные и стеклянные банки с маринованными огурцами, маслинами, повидлом, всякими вареньями и разными другими заготовками, которые мне не удалось распознать. Словно дом этот приготовился выдержать долгую осаду. Огромное количество мешков, ящиков, коробок заполняло весь подвал. Справа от меня стояло три или четыре запечатанных ящика, в которых, возможно, хранилось вино, но этого я точно не мог знать. В одном из углов высились почти до самого потолка огромные стопки книг. Ярдена сказала, что подвал этот выкопал и обустроил ее прадед Гедалия Рубин и сделал это еще до того, как возвел дом. Подвал был частью фундамента, и в первые годы тут жило все семейство, пока не возвели дом. Да и дом-то не сразу приобрел свой нынешний облик, а лишь с годами: каждое поколение добавляло то пристройку, то крыло, и поэтому может показаться, что у дома нет строгого плана.

— Но для меня, — сказала Ярдена, — эта путаница, этот беспорядок — один из секретов обаяния дома: здесь можно потеряться, можно спрятаться, а еще — в те минуты, когда тебе очень плохо, когда все опостылело, — найти тихий угол, уединенное убежище. Любишь ли ты уединение?..

Я был поражен ее словами, потому что никак не мог себе представить, что кому-нибудь придет в голову искать уединения в этом огромном, со всевозможными пристройками доме, где живут только две старушки, а иногда — сверх того еще и босоногая студентка. И вместе с тем мне было хорошо в подвале. Полумрак и прохлада каким-то образом связывались в моих мыслях с образом иностранки-путешественницы, вдруг появившейся и почти сразу же исчезнувшей в пыльном парке за Домом культуры. И со странным приглашением Бени Авни, председателя поселкового совета. А также с найденным мною на скамье тяжелым пакетом, о котором я должен был уведомить кого следует, но, допустив оплошность, никого не известил…

Я спросил Ярдену, есть ли из подвала выход во двор, и она ответила, что выйти можно по лестнице, тем же путем, каким мы попали сюда, но существует и другая лестница, ведущая прямо в одну из жилых комнат.

— Ты хочешь вернуться?

— Да, — ответил я, но тут же передумал. — Нет, в общем, пока еще не хочу.

Ярдена взяла меня за руку, усадила на ящик, а сама уселась напротив, скрестив ноги и пытаясь натянуть платье на колени.

— Теперь, — произнесла она, — раз уж мы никуда не спешим — верно? — расскажи, пожалуйста, что случится с нашим домом, когда ты его купишь.

6

Она поставила фонарь рядом с собою на ящик, так что свет бил в потолок. И там, на потолке, расцвел светлый круг, а все остальное пространство заполнилось темнотой. Ярдена стала еще одной тенью среди прочих теней.

— А теперь я могла бы, к примеру, выключить фонарь, в полной темноте выскользнуть отсюда и запереть тебя в этом подвале, где ты и останешься на веки вечные. Будешь есть маслины и кислую капусту, пить вино, ощупывать стены и ящики, пока батарейка у фонаря не сядет.

Я хотел было ей ответить, что вообще-то всегда в мечтах своих видел себя запертым в темном подвале, но предпочел промолчать. После паузы Ярдена спросила:

— Кому ты продашь наш дом? Кто купит этот старинный запутанный лабиринт?

— Поглядим, — ответил я, — может, я вообще не буду его продавать. Возможно, перееду в него и сам стану жить здесь. Дом этот мне очень нравится. И одна из его обитательниц. Вдруг удастся мне купить дом вместе с этой обитательницей?

— Я, — сказала Ярдена, — люблю иногда медленно-медленно раздеваться перед зеркалом, воображая себя перед мужчиной, которого морят голодом, и вот он сидит и глядит на меня, раздевающуюся. Подобные игры возбуждают меня.

Свет замигал, словно заряд батареи иссяк, но спустя пару секунд, вновь набрав силу, фонарь отчеканил на потолке круглую медаль яркого света. В тишине я воображал, будто слышу приглушенную, неясную мелодию журчащего ручья, будто не здесь, а где-то ниже, под этим подвалом, струятся неспешные тихие воды. Когда мне было лет пять или шесть, родители взяли меня с собой в путешествие, по-видимому по Галилее. И я смутно помню строение, сложенное из тяжелых, грубых камней, стены которого покрывал мох, быть может древние развалины, — туда тоже издали доносился приглушенный шелест струящейся в темноте воды.

Тут я поднялся со своего места и спросил Ярдену, есть ли в доме еще какие-нибудь места, которые она намерена мне показать. Она направила луч фонаря прямо мне в лицо, так что глаза мои с трудом выдерживали ослепляющий свет, и насмешливо спросила, куда это я тороплюсь.

Значит, так, отвечал я, не хотелось бы отнимать у нее весь вечер. И еще предстоит мне этой ночью покончить со всеми счетами, чтобы подготовить годовой отчет для налогового управления. А кроме того, я забыл на столе в офисе мобильный телефон, и, возможно, меня уже разыскивает Эти. Все равно мне придется еще раз прийти сюда, чтобы поговорить с твоей матерью, а быть может, и с бабушкой…

— Но, впрочем, нет, ты права, я никуда не спешу…

Она перестала светить мне прямо в лицо, направив луч на ту полоску пола, что разделяла нас.

— Но ведь и я, — произнесла она с некоторым удивлением, — тоже никуда не спешу. Весь вечер впереди, а ночь, как говорится, еще молода. Расскажи мне немного о себе. Впрочем, ничего не рассказывай. Все, что мне необходимо знать, я ведь и без того уже знаю, а все, чего я не знаю, мне вовсе знать не нужно. Здесь, в этом подвале, когда я была маленькой, папа, бывало, запирал меня на часок-другой, если я уж слишком сильно его рассердила. Например, однажды, когда было мне лет восемь-девять, я стояла у его письменного стола и увидела листы рукописи со множеством вычеркиваний. Тогда я взяла карандаш и на каждом листе нарисовала улыбающуюся кошечку или гримасничающую обезьянку. Я хотела его развеселить. Но папа не на шутку рассердился, запер меня в подвале, чтобы я твердо усвоила: его рукописи нельзя трогать, на них даже смотреть запрещается. Тысячу лет провела я в подвале, пока папа не послал бабушку открыть дверь и вызволить меня. И вправду, с тех пор я к рукописям не прикасаюсь, даже не гляжу в их сторону. Я не читала ни одной книги отца, а когда он умер, то мы трое, бабушка, мама и я, передали в архив Союза писателей все его тетради, картотеку, записки и заметки. Бабушка — потому, что не в состоянии больше читать про Холокост, ее преследуют ночные кошмары; мама — потому, что сердилась на отца; а я — без всяких на то особых причин. Я просто не люблю книг, подобных тем, что писал мой отец, да и стиль их терпеть не могу. Когда я была в десятом классе, нас заставили прочитать и заучить главу одного из отцовских романов. И я почувствовала, будто он — как бы это сказать? — будто он держит меня взаперти связанной, будто я задыхаюсь вместе с ним под зимним одеялом, окутанная запахами его тела, без воздуха, в темноте. С тех пор я не читала, даже не пыталась читать что-либо из написанного им. А ты?

Я сказал, что однажды пробовал осилить роман Эльдада Рубина — ведь он из наших мест, из Тель-Илана, и вся деревня гордится им, — но не сумел дотянуть до конца. Я читаю детективы, экономические обзоры в газетах, иногда — книга о политике, биографии великих людей.