Меня отчасти нервировало частое повторение в письме слова "свобода". Это могло стать примером маленькой истины, которую я открыл для себя за, почитай, тридцать пять лет жизни: чем чаще повторяется слово, тем меньше вероятность того, что оно применяется. "Скидки", "единственный", "справедливость" — вот лишь несколько таких слов, а тут еще и "свобода" начинает попахивать, как трусики Тедди. Впрочем, какая разница. Я человек не политический — в колледже я голосовал за президента США. Он тут же проиграл выборы, и мне совсем не хотелось еще раз сглазить своего кандидата, отдав за него свой голос. Какой бы ни была политическая подноготная Колледжа Свободы, я намеревался получить пять тысяч за чтение вслух.

На той неделе я практиковался в чтении своего сочинения, ангажировав Филипу в качестве зрителя пробных заездов и тренера. Ее вклад отнюдь не ограничился парой подсказок. Филипа увидела в этом случай показать кому-то — хоть кому-нибудь, — до чего сложным может быть простейшее выступление. Она травила байки, выходила из себя, говорила мне комплименты, дулась, кричала "Верю!", и вообще завела всё в дебри. Ее целью было доказать кому-то — хоть кому-нибудь, в основном — себе, — до чего у нее сложная работа, а где уж ничтожеству, вроде меня, обойтись без профессионального руководства. Я и сам едва ей не поверил, пока вдруг не заметил, что у меня всё идет гораздо лучше, когда ее нет в комнате.

В пятницу приехала Кларисса и оставила Тедди и кучу гостинцев в придачу. Она заключила меня в объятия, которые мне никак не удалось истолковать. Быть может, в лучшем случае, этот акт символизировал углубление ее любви ко мне, в худшем же — впрочем, худшего не было, ибо как минимум это был символ доверия, которым она облекала меня как временного опекуна ее сына. Когда она ушла, Тедди ударился в слезы, и я поднял его к окну, чтобы он мог ее видеть. Не уверен, что это была удачная мысль, ведь как бы я это ни подавал, он видел, что его мама уходит. Оставшись наедине с Тедди, я затеял игру в "развлеки-отвлеки". Смысл игры состоял в том, чтобы привлечь его внимание тем, что ему нравится, и тем самым отвлечь его от того, что ему не нравится. В тот день я открыл закон, гласящий: каждому развлечению соответствует равновеликое и обратно направленное отвлечение, и они укладываются в равные промежутки времени. То есть пять минут развлечения означает, что на каком-то отдаленном этапе нас ожидает пять минут отвлечения.

За первый час я исчерпал свой репертуар комических гримас и прилагаемых к ним несуразных звуков. Я перебрал все диковины в своей квартире. Я взял его на руки, и мы осмотрели все шкафы, все оконные шнуры, все комодные ручки. Мы складывали и рассыпали эти треклятые кубики. С отчаяния я решил сходить с ним в "Верное средство" — там, как мне помнилось, имелся небольшой ассортимент игрушек, и я надеялся, что Тедди соблаговолит указать, какая же из них положит конец его капризам.

Оставался примерно час до темноты, и мы с ним доковыляли до первой пары выездных дорожек на моем традиционном маршруте. Я было засомневался, стоит ли с ним переходить улицу посередине, но решил, что стоит лишний раз посмотреть по сторонам, и мои душевные терзания утихнут. Вот так Тедди стал моим первым спутником на извилистом пути к "Верному средству". Он, конечно, не задавал вопросов, не бросал косых взглядов, не отступал назад, демонстрируя, что я, по его мнению, сбрендил. И я ощутил себя едва ли не шарлатаном — раз уж ты сумасшедший, казалось мне, несправедливо подверстывать к этому делу того, кто не сечет парадигму. Если, как говорится в учебниках, мои привычки существуют, чтобы держать демонов под контролем, какой смысл демонстрировать их тому, кто заведомо не является демоном? Кто вообще — явная противоположность демона?

Спустились сумерки, интерьер "Верного средства" купался в собственном великолепном белом свете, демократично заливавшем все углы торгового зала. Свет отражался от начищенных полов и рекламных стендов так равномерно, что ничего не отбрасывало тени. Я за руку вел Тедди по проходу к секции игрушек. По пути его обворожила витрина с крекерами, и стоило немалых трудов перебить очарование гигантских красных коробок с красными кружочками и синими каемками. Приманивая Тедди кивками и соблазнительными обещаниями радостей, ожидающих его за углом, я заметил, что прямо на нас со своего насеста в "Медикаментах" смотрит Зэнди. Она не была занята ничем — и ничто другое ее не занимало. Подошел покупатель с вопросом. Она повернулась к нему, но, чтобы перевести внимание, ей хватило секунды, и взгляд снова обратился на меня, и она усмехнулась беззвучно и счастливо.

Наконец, Тедди был пришвартован у подвесного стенда с играми и игрушками, и я не просто показал ему всё — я преподнес каждую кандидатуру, как тиару на бархатной подушечке. Он же, как падишах, осматривающий невольниц, отвергал их поочередно. Всё оглядывался, хныкал и, не умея показывать точно, вскидывал ладошку пятерней, указывая в пять разных направлений. Каким-то образом — думаю, не без помощи телепатии, — он опять вывел нас к крекерам. Таков был его выбор, и выбор хороший, понял я, ибо то, что скрывалось внутри, было интересно на ощупь, податливо на излом и, в конечном итоге, съедобно.

Уже стемнело, когда мы покинули аптеку. Мы с Тедди играли в катер и взяли курс во тьму. Веселые огни "Верного средства" остались за кормой, как огни прибрежного ресторана. Мы шли по тротуарам и выездным дорожкам мимо домов и припаркованных автомобилей, изредка слыша гул случайного вертолета. Одной рукой я держал Тедди, а в другой нес крекеры. Мы шагали вдоль высокой живой изгороди, покрытой зелеными восковыми листочками и протянувшейся до конца парковки. Вечер был росистый, но не холодный, и нам сопутствовала тишина. Тедди вытянул руку, чтобы касаться изгороди. Он ерошил листья. Он смотрел и слушал, а иногда по ходу движения хватался за веточку, чтобы почувствовать, как она выскальзывает из пальцев. Вскоре он вывел последовательность, в которой гладил и отпускал листья. Я перехватил его так, чтобы он мог дотянуться дальше, и замедлил шаги, подстраиваясь под его игру и продлевая ему удовольствие. Квартал кончился, и для меня как будто кончился сон.

Ровно в шесть пришла Кларисса и увидела нас с Тедди за кухонным столом, на котором валялось две дюжины изуродованных печенюшек. Коробка была разорвана и смята, а обертки рассыпаны по всему полу. Кавардак был бы первостатейный, будь в нем задействовано что-нибудь жидкое. Я дал ей ребенка. Она предложила помочь с уборкой, но я сказал ей "кыш", понимая, что ей и без того есть чем заняться. В дверях она сказала:

— Кстати, этот вернулся в Бостон и поостыл. Даже алименты выслал.

Ее короткая фраза заставила меня всю ночь размышлять об искуплении, о том, что можно компенсировать, что можно простить, о том, значит ли положенный чек от Муссолини, что я должен забыть о доставшихся мне тумаках. Я решил, что ответ прояснится, когда я увижу его в следующий раз и смогу оценить свою реакцию на его искреннее раскаяние.

* * *

День моей речи в Колледже Свободы угрожающе близился, и Филипа продолжала со мной репетировать, хотя я всевозможными способами показывал ей, что меня тошнит от звука собственного голоса и я устал от ее придирок. Один раз я выступил перед Брайеном — моим первым посторонним слушателем, — и он засыпал меня комплиментами, отчего я ощутил себя трехлеткой, чей первый рисунок прилепили на холодильник. Потом Брайен предложил отвезти меня в Анахайм на вручение премии, и я согласился, радуясь, что в зале будет хоть одно знакомое лицо. Позже я осознал, что вообще не задумывался, как буду добираться на церемонию, и Брайен для меня — единственная реальная возможность. Поедем в 8.30 утра, сказал он. До Анахайма полтора часа езды. Шествие Свободы начинается в одиннадцать, а выступление в двенадцать. И к часу всё кончится. Всю эту информацию Брайен раскопал в интернете и распечатал для меня, о чем с гордостью возвестил, как о свидетельстве роста своей компьютерной грамотности. Вечером накануне я аккуратно установил будильник на семь утра. Перепроверил еще раз, переведя время на двенадцать часов вперед, просто чтобы убедиться, что сигнал сработает. Потом минут десять я переживал, правильно ли поставил часы, и повторил операцию, убедившись, что на дисплее Р. М., а не А. М. Я тщательно подобрал костюм и остановился на своих коричневых туфлях, брюках цвета хаки, синем спортивном пиджаке и белой рубашке только что из прачечной: по соображениям чистоплотности я не стал снимать с нее целлофановый чехол — вдруг за ночь попадет волос или черная нитка. Я отложил избранные вещи на несколько дюймов в сторону от остального гардероба, чтобы сразу до них добраться. Я принял душ вечером, несмотря на то что не собирался отказываться от душа утром. То была мера предосторожности — вдруг что-нибудь случится с будильником и придется спешить, — и в то же время проявление моего желания прибыть на чтение безукоризненно чистым. Два душа за восемь часов — и я буду сиять и поскрипывать, если по мне провести пальцем. Мой спортивный пиджак, полиэфирный синий блейзер четырнадцатилетней давности, не знал ни единой складки и составлял разительный контраст с моими брюками хаки. Итак мой наряд: верх — гладкий синий синтетический, низ — жеваный бурый натуральный. Я знал, что в идеальном мире моды верх и низ должны совпадать: или всё гладкое синее синтетическое, или всё бурое жеваное натуральное. Я рассудил, что, подобно сое и тальку, эти две противоположности сойдутся — на моем теле.