В эти часы я совершал переход от несовершенного мира повседневности, где за каждым углом ждет непредвиденное, к целеустремленному существованию, где все неожиданности предусмотрены и предварены. Я выложил расческу, зубную пасту, носки, мыло и мочалку. Протер зеркало на туалетном шкафчике, чтобы не показалось, что на мне что-то есть, когда это на зеркале. Мелочей не могло быть — я не желал никаких помех на прямом и единственном пути к сцене и никаких раздражителей на четыре с половиной часа от пробуждения до конца выступления.

Понимая, что разыгравшиеся нервы, возможно, не дадут мне уснуть вовремя, я отправился в постель в восемь тридцать, а не в десять тридцать, как обычно, отведя себе два часа на поерзать и угомониться. Я лег по центру кровати, намереваясь проспать всю ночь лицом к потолку, избегнув моветонных ворочаний, почесываний и поскрипываний.

Затем я потянулся к тумбочке — к моему универсальному выключателю, до которого было как раз не дотянуться, ибо я улегся по центру кровати. Пришлось вскинуть тело, чтобы выключить свет. И вот наконец я — в состоянии симметрии. Белые простыни свежи и похрустывают. Никакие осадки вчерашнего ночлега не могут загрязнить меня после душа. Я прокрутил в голове свою речь и, закончив, отвел себе секунду на самопоздравление. Я, сказал я, самый средний американец. Самый средний, самый заурядный. И этим я обязан исключительно собственным усилиям, и в этом я преуспел дважды, в двух разных сочинениях. Мне не терпелось сообщить об этом бабушке. И я спросил себя, почему до сих пор не написал ей о радостном событии. Конечно, потому что хотел дождаться, когда награда окажется у меня в руках, а не хвастаться раньше времени. Так оно делается в Техасе.

К утру я сдвинулся лишь на самую малость. Верхняя простыня почти не изменила положения. Видимо, я спал навытяжку, по такой лежке "смирно", что потрафил бы самому Паттону. Прошла секунда, прежде чем я сообразил, что сегодня за день, но едва это случилось, мое напряжение зашкалило, вследствие чего выброс адреналина прочистил мои носовые пазухи.

Перво-наперво я сел на краю постели и повторил свою речь. Затем встал и произнес ее снова, на этот раз прибавив несколько запланированных жестов. Удовлетворенный, я выпрыгнул из пижамы и надел халат, чтобы пройти семьдесят два дюйма до ванной. После чего я снял халат и повесил его с внутренней стороны двери. Открыл душ, подождал пятнадцать секунд, пока установится температура. Встав под струю воды, я позволил ей поглотить себя и отдался наслаждению. Когда мой экстаз унялся, я намылился и принялся дарить своё тело — и без того чистое.

После душа каждый мой шаг был выверен, как шахматный ход. Вытирание, складывание полотенца, развешивание — всё прошло как по маслу, кроме прически. Я твердо решил не приглаживать волосы — провести разок щеткой, потом встряхнуть, чтобы, когда высохнут, получился чубчик. Я проделывал это тысячу раз, но сегодня они не приняли того простецкого вида, которого я достигал всю жизнь практически любым взмахом головы. Однако я мысленно приготовил себя к этой неопределенности. Если я решил создать прическу взмахом головы — следует принять последствия взмаха головы. Я мог бы, конечно, взять расческу и начесать их до совершенства, но не стал.

Брайен появился незадолго до восьми тридцати, и хорошо, потому что к этому времени я уже двадцать две минуты простоял неподвижно у двери, главным образом, чтоб избежать складок. И Брайен, и я были одеты одинаково, только на нем был галстук. Синий верх, бурый низ, единственное различие — лишь в дизайнерских экстравагантностях. Воротник на моей белой рубашке был прострочен; на его — не был. Мой пиджак был из полиэфира, его — из шерсти, лоск у обоих был одинаковый.

— А галстук? — спросил он.

— А надо? — спросил я.

— Думаю, да, — сказал он.

Я подошел к шкафу и извлек свой единственный галстук. Галстук, настолько уродливый, настолько старый, настолько широкий, настолько неподходящий, настолько грубый, настолько замызганный, что Брайен заставил меня надеть свой.

— Пошли, друг, — сказал он, и мы тронулись. — Сочинение не забыл? — спросил он.

— Нет, и запасные копии из "Кинко" тоже с собой, на всякий случай.

Я сложил свою речь повдоль и поместил в нагрудный карман. Вследствие чего крохотный уголок белой бумаги выглянул из-за лацкана, и я нервно заправлял его обратно каждые три минуты до конца дня.

Брайен загнал машину на выездную дорожку, и мне было легко в нее сесть, поскольку не пришлось переступать бордюр. Я повесил пиджак на плечики и разместил их на крючке над задним сиденьем. Брайен вовлек меня в навигацию, вручив карту с объяснением:

— Поедем по Десятому до Пятого на Диснейленд, там налево по Оранджвуд. Так сэкономим время, потому что от Диснейленда, и без пробок.

Он задним ходом выехал на проезжую часть и велел мне пристегнуться, но этого я, правда, не мог. Ремень пересек бы мою грудную клетку и оставил широкий отпечаток на моей накрахмаленной белой рубашке. Я напряг ноги, упер их в пол и приподнял корму в воздух. Так я удерживал распростертое положение, и только мои плечи касались спинки сиденья. Я не знал точно, зачем это сделал — то ли чтобы не измять одежду, то ли чтобы не впасть в кому. Ответ пришел позже, когда мои ноги устали, и я потихоньку опустился в сидячее положение, и ничего не случилось: я не лопнул, не потерял сознание, не умер. Но не мог отделаться от мысли, что мои брюки хаки скоро прорежутся вокруг ширинки морщинами.

Мы уже выехали на шоссе, и я направил струю из кондиционера себе на штаны, полагая, что это подействует как отпариватель. В итоге я сказал Брайену:

— Не возражаешь, если я приспущу штаны?

— А? — сказал он.

— Если я немного приспущу штаны? Думаю, они не так изомнутся.

— Валяй, — ответил он. И мне осталось только гадать, что вообще может потрясти Брайена.

Я расстегнул ремень и приспустил брюки на бедра. Затем сполз по сиденью, чтобы мои штаны раздулись во избежание измятости. Я направил вентилятор на рубашку, и она загудела как парус, — во избежание еще большей измятости. Удовлетворенный, я затем повернулся к Брайену и сказал:

— Я так тебе благодарен за помощь.

Учитывая, что Брайен вел машину, он посмотрел на меня опасно долгим взглядом, однако на его лице ничего не отразилось. Даже когда он дубасил Муссолини, его лицо не менялось, словно вырезанное в горе Рашмор.

Проезжая по шоссе на Санта-Монику, мы немного посмеялись. Вдоль боковых дорог тянулись небольшие промышленные районы, и Брайен показал на невинную заводскую вывеску. "Многоцелевые долбильные машины". Он счел это уморительным, и по его примеру я тоже счел. По мере приближения к Диснейленду поток машин густел, но Брайен сказал:

— Не переживай, отсюда уже поедем в другую сторону.

Каждый второй автомобиль на дороге был джипом, и мы в зеленом брайеновском "линкольне" с его низкой посадкой выглядели, как "Мерримак" среди океанских лайнеров.

Брайен был прав. Все поворачивали на запад к Диснейленду, а мы повернули на восток и, стало быть, избегли монструозного ожидания на выезде с шоссе. Мы выбрались на просторную четырехполосную улицу, бегущую в сторону кучки невысоких холмов, а у нас за спиной парил аттракцион "Маттерхорн". Я сверился с картой, и вскоре мы уже въезжали на парковку, которую я бы определил как роскошную. Проезды на ней были широкими, а каждые три места отделялись друг от друга отсыпанным из стекла островком. Между рядами росли деревья, придавая всему вид автомобильной allee.