Он тяжело контужен. Положите его на нары».

Солдат удивился.

– Должна быть дырка, ведь кровь.

– Это из горла, носа и ушей, – врач быстро писал в историю болезни фамилию, полк и диагноз.

По всему телу я стал ощущать тысячи игл, все более и более впивавшихся в меня, нарастающие боли в разных местах позвоночника. Во рту пересохло, и очень хотелось пить.

Каждая клетка моего тела среагировала только сейчас на ужасную травму. Я подумал, что лучше умереть, чем испытывать такие муки. Но врач сказал, что надо терпеть, реакция постепенно пройдет.

Вскоре я или уснул или потерял сознание…

Снова на фронте

Четыре месяца я находился на излечении в тыловом госпитале. После выписки был направлен на фронт, снова в район Мясного Бора, в тот же 127-й артполк, который за успешные бои по освобождению Тихвина получил наименование Шестого гвардейского.

В штабной батарее я пробыл примерно десять дней. Я наблюдал много новых примет фронтовой жизни. Самое главное, что бросилось в глаза, – это решительные действия против немецкой авиации стрелковым оружием. По пролетавшему вдоль линии фронта на большой высоте немецкому разведчику «фокке-вульф» («рама») в направлении его полета перемещался сплошной вал огня из всех видов оружия: винтовок, ручных пулеметов, противотанковых ружей, даже автоматов. Но его брюхо было бронировано, для стрелкового оружия он был неуязвим, даже если бы пули долетали до него. Но каждый теперь знал, что самолет можно сбить ружейно-пулеметным огнем. Первый солдат, сваливший в дивизии немецкий самолет из винтовки, получил орден Красного Знамени. К моменту моего приезда у дивизии, как писали об этом газеты, было на счету уже двадцать пять сбитых самолетов, главным образом из винтовок. Плотный огонь заставлял теперь самолеты противника держаться на значительной высоте.

Жить при штабной батарее на фронте, не имея никаких обязанностей, было очень тягостно, и я надоедал командиру полка своими просьбами определить меня к месту. Активных боевых действий наша дивизия в это время не вела, и свободных мест не было. Кроме того, командир полка, видимо, дожидался уведомления из штаба дивизии о моем назначении в полк, хотя нельзя исключить и простого обстоятельства, что мне просто давалось время для того, чтобы адаптироваться к боевой обстановке после длительного пребывания в госпитале.

Вскоре вакансия в своей батарее для меня открылась. Младший лейтенант Щербина, находившийся при пехоте в качестве корректировщика артиллерийского огня, был убит. Командир полка пригласил меня к себе и предложил занять место в своей шестой батарее, к которой был приписан корректировщик. Я дал согласие и получил приказ занять место Щербины.

– Давай на его место – так прозвучал этот приказ. – Только не забывай, что ты артиллерист, и не ввязывайся в пехотные дела. Твои функции там должны быть совершенно самостоятельные. Главное сейчас – это выявить огневые точки. Однако контакт с пехотой полностью не теряй, учитывай там особую обстановку.

В тот же день в сопровождении одного разведчика я отправился на передовую в район Мясного Бора, на наблюдательный пункт батареи, находившейся в боевых порядках пехоты, для того чтобы представиться комбату.

Я подходил к знакомым местам, где пролегала теперь линия огня. Было примерно три часа дня, июльское солнце нещадно палило, казалось, вбирало в себя защитные цвета солдатских гимнастерок, извлекало из болот тяжелые запахи. Кругом стояла обманчивая тишина, нигде не было видно ни одного человека.

– Вот на этом склоне землянка разведчиков и связистов, – пояснил мне обстановку разведчик, указывая на едва приметную железнодорожную насыпь. – До этого места можно идти в полный рост. От землянки метров двадцать надо идти пригибаясь, а далее до наблюдательного пункта – только ползком. Слева впереди – немецкие снайперы. Будьте особенно осторожны. Они много наших поснимали. Я, кажется, одного засек. Еще пару дней понаблюдаю, а затем пойду приглашать наших охотников за снайперами.

Мы подошли к землянке. Это была обыкновенная нора в склоне невысокой железнодорожной насыпи, вход в которую закрывал кусок плащ-палатки. Возле землянки нас встретил сержант, словно выросший из-под земли. Сопровождавший меня солдат юркнул под плащ-палатку в свое убежище. Мы поздоровались.

– Где тут у вас родничок, из которого можно холодненькой напиться? – спросил я, полагая, что среди болот должны быть родники.

Мне очень хотелось пить. Накануне давали дополнительный командирский паек – селедку крепкого засола, которую я неосмотрительно съел. Сержант заулыбался.

– Тут кругом родники. Пей, из какого понравится!

– Покажи ближний, в каком направлении?

– Да тут рядом, вправо впереди – метров двадцать.

Захватив котелок, я, пригибаясь, отправился в указанном направлении и увидел воронку от бомбы диаметром метров восемь, заполненную мутной жижей, которую при большом воображении можно было считать водой. У противоположного края воронки наполовину в воде лежала убитая вздувшаяся лошадь, а рядом с ней торчали ноги немца, туловище которого тоже было скрыто под водой. Никаких признаков ложбинки, где мог струиться ручеек или бить маленький родничок, я не нашел и возвратился к землянке.

– Не нашел я этот родничок, – с досадой проговорил я. – Наверное, разучился ориентироваться на местности, пока лежал в госпитале. Иди сам покажи его.

Мой серьезный тон поверг сержанта в изумление.

– Воронку видели?

– Видел?

– Так это и есть наш ближайший «родничок». Неужто вправду искали настоящий родник?

– Так там падаль лежит в воде и немец убитый!

– Точно! Оттуда и берем. Надо только осторожно у самого краешка набирать и стараться не мутить воду.

– Да как же вы ее пьете?

– Так и пьем. В другую воронку с водой надо вперед бегать под огнем снайперов или назад за пять километров к Волхову. Только кто тогда воевать будет?

– А если что с желудком случится, или зараза какая пристанет? – задал я машинально нелепый вопрос.

– Черта с два! Зимой в желудках копыта переваривались, там микроба жить не может! Конечно, снабжают вот такими салфетками, которые смочены каким-то составом. Надо приложить ее к краю кружки и пить через нее, вот так. Только это не помогает: и запах болотной жижи остается, и еще какой-то хлоркой воняет, как в уборной.

Сержант напился этой мутной жижи, которую принес подошедший солдат, а я водил языком по пересохшим губам и думал о том, как же в этот зной люди утоляют жажду в пехоте, куда я иду?.. Пить такую воду я не стал. «Буду терпеть столько, сколько позволят силы… А что же дальше будет без воды?» Этого я себе не представлял. После госпитальной гигиены трудно было привыкать к окопной жизни. Мне вспомнились слова командира полка, который, оставляя меня при штабной батарее, говорил: «Привыкай». Да, контраст с госпитальной щепетильностью по части гигиены был большой.