Я звал его дядей Оскаром, хотя на самом деле он не был мне дядей. Оскар жил с теткой моей матери, Хедвиг, которую мы звали тетя Хеди. Они встретились в середине 1950-х и почти сразу же стали жить вместе, прожили вдвоем до конца жизни, но никогда не были женаты. Имею ли я на самом деле право считать его своим дядей? Я привык звать его так всегда и буду называть его так в этой истории.

Моя мать родилась в 1940 году в Гельзенкирхене, немецком городе в промышленном Руре (Северный Рейн-Вестфалия). Она росла в разрываемой войной Европе. Маму растили ее мать Иоганна, ее отец Маттиас и ее тетка Хеди. Хеди была очень близка со своей сестрой Иоганной. Она стала для моей мамы второй матерью. Какое-то недолгое время Хеди была замужем за человеком по имени Вальтер, о котором я почти ничего не знаю. Не знаю я и о том, как он выпал из общей картины. В начале 1950-х годов Хеди выехала из Германии в Америку, где поселилась неподалеку от Ньюарка, штат Нью-Джерси. Там в клубе общества немецких граждан, живущих в США, она познакомилась с Оскаром, и они стали жить вместе. Через несколько лет они переехали в квартиру в Бриджпорте, штат Коннектикут. Здесь они прожили много лет, прежде чем в начале 1970-х вернулись в Германию. Хеди и Оскар поселились в небольшом городке под названием Фехта на северо-западе страны (около 60 километров юго-западнее Бремена). Местность здесь была равнинной, изобиловавшей верховыми болотами, покрытыми ковром из сфагновых мхов, под которым располагались торфяники, а также многочисленными пастбищами. Во многих поселках этого района лошадей и коров было больше, чем проживало людей.

К тому времени моя бабушка, после ухода из жизни деда, жила в Гельзенкирхене одна. Вскоре и она перебралась в свою собственную небольшую квартирку в Фехте, чтобы быть поближе к сестре. Там они и провели остаток своих дней.

Моя мама в начале 1960-х годов переехала в Штаты, где остановилась у своей тетки в Нью-Джерси. Там она вскоре познакомилась с моим отцом. Я родился в Нью-Джерси в 1964 году, вскоре здесь же родились и двое моих братьев. Моя мама была очень близка со своей теткой и после того, как Хеди с Оскаром переехали в Бриджпорт. Время от времени наша семья навещала их в Коннектикуте. Дядя Оскар всегда был на месте, но, как мне запомнилось, он предпочитал сливаться с окружающей обстановкой. Он был всегда спокоен и лучше всего подходил под описание мужчины с большим чувством собственного достоинства. Можно было догадаться, что в более молодом возрасте это был человек большой силы и крепости, но после того, как он разменял шестой десяток, эта крепость постепенно таяла, и теперь ему больше подходило определение «тучный». В его редких волосах причудливо смешались черные и седые пряди. Глаза он постоянно держал полуприкрытыми, что придавало его лицу отчужденное выражение. Я редко видел его смеющимся, даже когда он пребывал в хорошем настроении. Вспоминая прошлое, я вижу его в своем воображении в красном пиджаке, восседающим на хозяйском месте в гостиной с безукоризненно прямой спиной и с зажатой во рту сигарой «Белая сова». Его кресло стояло у радиоприемника, и это был вовсе не небольшой переносной портативный аппарат, а нечто напоминающее предмет мебели размером с платяной шкаф. Он мог слушать радио часами. Звук всегда был убавлен настолько, что мне не удавалось разобрать, слушает ли он музыку или речь. Этот уголок в доме принадлежал дяде. Приезжая в гости, мы всегда старались не беспокоить его, не потому, что нас так инструктировали, а потому, что чувствовали: этот человек нуждается в собственном личном пространстве. Время от времени с другого края комнаты, рядом с кухней, где моя мама и тетка разговаривали за чашкой кофе с кусочком сухого «мраморного» торта, до него доносилось: «Не так ли, Оскар?» – и он обычно переспрашивал: «Was sagt ihr?» («Что они сказали?»). И тогда одна из женщин повторяла вопрос по-немецки. Дядя Оскар участвовал в разговоре, бросая реплики размеренным командным тоном, как будто в них содержалось нечто, имеющее в высшей степени важное значение. Такие громкие фразы на иностранном языке заставляли нас с братом отвлечься от своих занятий, которыми мы были увлечены. Оскар бросал в нашу сторону короткий взгляд, быстро подмигивал или скупо улыбался, перед тем как снова нырнуть в свое кресло у радиоприемника. Мы не понимали, что он сказал, но сознавали, что он был горд своими высказываниями.

Когда мне было 13 лет, наша семья на два года переехала в Фехту в Германии. Наши родители хотели дать нам с братьями возможность познакомиться с другой культурой, а также поближе сойтись с семьей моей матери. Мы арендовали средний из недавно построенных трех соединенных друг с другом домиков по соседству со множеством отдельных и многоквартирных зданий, расположенных строго в геометрическом порядке через крошечные интервалы. Такой вид открывался от парадного входа в наш дом. Выйдя через заднюю дверь на кухне, можно было попасть прямо на пастбище, где паслись коровы. Слева за рядом домов на нашей улице располагалось поле с капустой кольраби, а правее коровьего пастбища фермеры выращивали озимую пшеницу.

Хеди и Оскар жили чуть дальше, на одной с нами улице, но через несколько месяцев после нашего приезда переселились в соседний дом. Сегодня, оглядываясь назад, я думаю, что это было бы для меня хорошей возможностью узнать Оскара поближе, но почему-то этого не произошло. Мои дни были заполнены школой, новыми друзьями, ездой на велосипеде, игрой в футбол с соседскими мальчишками, одним словом, всем тем, чем занимаются дети в 13 лет. Я довольно часто виделся с Оскаром, так как он и тетя Хеди периодически обедали с нами за одним столом, но он был все так же молчалив и полон достоинства.

В распорядок дня Оскара входила ежедневная прогулка. В редких случаях я сопровождал его. Он вышагивал с тростью в руках так, что создавалось впечатление, будто не обошлось без профессионального хореографа. Процесс состоял из четырех этапов: трость отставляется назад, затем молниеносно выбрасывается вперед, затем прочно утыкается в землю и удерживается в этом положении до следующего шага. Эта походка являла пример его подхода к совершению любого действия: порядок и дисциплина. Он говорил очень мало. Наши разговоры обычно ограничивались обсуждением того, как стремительно меняется все вокруг. Через два года мы уехали из Германии и вернулись в свой дом в Нью-Джерси. Вскоре после этого Оскар отошел в мир иной.

После смерти Оскара Хеди много лет жила в квартире одна. Она умерла в 1990 году. Мама полетела в Германию, чтобы уладить дела Хеди, и, вернувшись оттуда, передала мне несколько предметов, предназначенных для меня. Там были фотографии, коллекция почтовых открыток и старый блокнот с более чем сотней исписанных страниц. В блокноте стояла подпись «Оскар Скейя», и я понял, что это его личный дневник, описывающий то, что происходило с ним во время Второй мировой войны.

Строчки дневника были все еще ясно различимы, а страницы выглядели настолько белыми, что трудно было поверить в то, что на первой проставлена дата «10 февраля 1946 г.». Переплет был цел, и ни одна страница не вырвана. Блокнот выглядел так, будто его почти не открывали. Я был уверен, что он содержит в себе увлекательную историю. Существовало семейное предание, согласно которому дядя Оскар участвовал в боевых действиях на Восточном фронте, был захвачен русскими в плен, а затем бежал из лагеря для военнопленных. Мне очень хотелось когда-нибудь прочитать дневник. В этом мне виделся мой долг перед Оскаром, который так аккуратно вел записи и так бережно хранил их. Я сделал несколько попыток прочесть дневник, но каждый раз меня хватало лишь на несколько первых слов. Препятствием был не язык, а то, что я никак не мог разобрать почерк. Дело в том, что записи были сделаны старыми немецкими буквами. Позже я узнал, что этот тип письма называется Sutterlin (шрифт Зюттерлина, или готический курсив. – Пер.). Многие буквы были мне неизвестны. Даже моя мать, которая выросла в Германии, не могла прочитать дневник, как и учителя, обучавшие моего сына немецкому. Все шло к тому, что дневник останется просто семейным артефактом. Он пролежал нетронутым в шкафу в нашем подвале почти двадцать лет. Его страницы так и оставались белыми, а история непрочитанной и не оцененной читателем.