Нарвская застава медленно сползает в осенний страшный вечер девяносто первого года. Загораются редкие огни. Ржавый пивной киоск, некогда названный «Три ручья», давно пересох. Торчат из стен девятиэтажки обрывки медного кабеля от системы «Диспетчер-СЦУК». Разбитая телефонная будка лежит поперёк Волынкиной. Из подвалов тянет овощной гнилью. Парк ещё нетронутый, но уже кое-где появились в листве жёлтые подпалины. Над Центральной башней восходит, отражаясь в мутной, пенистой Екатерингофке, луна; и по трамвайным рельсам луна восходит; а по берегу Екатерингофки, по квёлой, забродившей осенней траве, горькой сентябрьской траве, бредёт V, которого проводили честь по чести, и сам он был во время проводов на высоте, целовался и острил. Директор V минует скользкую вывороченную с корнем осину, спотыкается, путаясь, в её ветвях, хватается за комель. Директор V не падает, он останавливается, как всегда, вовремя, на той черте, где мягко стоит, не шумя, чёрная вода; садится куда-то наугад, и опять — удачно: сухие, мягкие ветки ивы пружинят, охватывают V, оплетают его. Но V не может спокойно посидеть, он встаёт и делает шаг вперёд, в воду, точнее, в густой и вязкий ил, сразу по колено, и ещё один шаг, но тут сзади что-то властно берёт его и выводит обратно на сухое место. Вечер длится тёплый, и кажется, что это ровное тепло от луны. Лев Ильич, я вам зуб даю, что вы заводу ещё ого-го как понадобитесь. Надо было тебя выставлять, горько сожалеет V. Тебя бы выбрали. Ого! Ну какой я директор! Я свои железки. Они просто идиоты. Проживите ещё хоть лет с десяток. Нет, нет, возражает V патетически и машет своей небольшой рукой. Для меня это конец! Идите вы, никакой не конец. Трудно будет, это да. Так теперь всем будет трудно. Позвоним вашему водителю. А вы что? А я обратно на завод. Ты сумасшедший, ночь уже. Да, надо там кое-что закончить. (Они стоят на асфальтовом перекрёстке. Брюки V быстро сохнут в свете сухой, горячей луны. Ботинки ещё очень мокры.) Ты там это. NN пожалей. Он человек не заводской. Зачем лезет? Съедят его, ей-богу, съедят. Ещё и такие времена наступают. Да какие времена. На «Свободе» других времён и не было никогда.

Танечка S, профсоюзный филолог, сидит у себя в кабинете. Дверь распахнута. В день ей приносят почти по сто обходных листов. Это значит, двенадцать в час. Один лист в пять минут. Каждые пять минут с завода «Свобода» увольняется один человек. В месяц уходит две тысячи. Две тысячи человек в месяц увольняются с завода «Свобода». И этот месяц не первый. Завод тает. Скоро от него ничего не останется.

Танечка S видит себя в двух зеркалах. Искоса поглядывает на свой профиль. Она красива. Профиль разве только чуточку поплыл. Она молода. На её голове больше нет башни. Танечка S снесла её и организовала (соорудила) причёску из серых и красноватых перьев.

Иссякая, течёт по утрам ручеёк по улице Волынкиной. Следы остывают. Пустынно в парке у пруда. Пустынно на заводском дворе. Танечка S курит у окна.

Резкий морозный воздух не пускает дым наружу. Вот и нет больше никакого ОКБ. Ушли все инженеры. Осталось десять человек и один кульман.

В первые дни исхода Танечка ещё пыталась что-то сделать. Вот она стоит в полупустом цеху и уговаривает тощего мрачного Толика погодить до конца месяца. Но жена Толика тоже работает на «Свободе», а денег не платят пятый месяц, а детей в семье двое. Толик слушает её, жуёт кусок булки и пьёт воду с «пятиминуткой» из чёрной смородины: летом накрутили банок со своих плантаций и разбалтывают по ложечке на стакан. Получается полезное пресное пойло. Это всё, на что Толик сегодня может рассчитывать. А завтра? Танечка S больше не уговаривает.

Вот и нет больше никакого цеха номер шесть, и номер двенадцать, и номер шестнадцать. В девятнадцатом остался кое-кто. Четвёртый уволился весь, под корень, в одну неделю. Там была молодёжь; что ей здесь делать? Остались одни старики, те, кому пойти некуда. Остальные разбежались по пустынным просторам, где глыбы просоленных каменных сугробов высятся на обочинах, где мутное солнце висит над нескончаемыми рядами ларьков и автосервисов. Мы никому не нужны, сказал главный экономист O, поцеловал Танечку на прощанье и умер.

Постепенно Танечка S начинает чувствовать, что ей не хочется больше болтать, работать, что-то делать. Ей приходят в голову странные мысли. На что ушла жизнь? Вот на этот завод. А что завод? Завода больше нет. А кто она? Ни семьи. Ни дела. Что такое теперь профсоюз? Ничто. Но каждый день она ругается с новым финансовым директором, доказывая, что женщины из гальванического цеха, сколько бы их там ни было, должны получать молоко за вредность за счёт завода. И каждый день, подписывая обходные листы, пытается всё-таки — не уговорить — а что-то сказать, на прощанье, чтобы помнили, чтобы потом, может быть, когда-нибудь, захотели вернуться.

Однажды к вечеру в дверь её кабинета стучится Данила L, молодой парень, лет тридцати, раньше работал в цехе ТНП, а нынче — поди-принеси — кажется, заместитель F по производству, да какая теперь разница, кто как называется. И ты тоже. Ну, давай сюда свой обходной лист. И то я удивлялась, что такой перспективный парень, как ты, делает среди… Данила мотает головой: нет-нет, я не ухожу, вы что! Наоборот. Я бы хотел вас попросить, не знаю, может, глупость… проведите киносеанс на заводе. Для тех, кто остался. Вот у нас есть фильмы про завод. Со времён директора N. Да и со времён V. Давайте нарисуем афишу, соберём людей в зале и покрутим эти фильмы. Всё-таки это хоть какое-то… нематериальное стимулирование. Гхм. А? Хуже-то не будет… Вот я бы про КВН посмотрел, как мы с Z там зажигали. А вам про совхозы будет интересно, про сено-солому, про «Золотой шар»… Давайте, удивлённо соглашается Танечка S.

В зале темно и холодно. Люди сидят в пальто и куртках. Пришло человек сорок-пятьдесят, остальные после работы спешат домой или мечутся в поисках денег. В основном смотрят старики. Завод «Свобода». Здесь в трудный 1928 год впервые была создана ударная молодёжная бригада, прообраз сегодняшних бригад коммунистического труда. Теперь это передовое промышленное предприятие. От старого остался лишь внешний облик прежнего здания. Завод вырос и помолодел на глазах у наших ветеранов труда и войны. Их руками сделано многое, чтобы молодёжь могла трудиться в вновь построенных и реконструированных цехах и лабораториях, где созданы все условия для плодотворного труда, проявления собственной трудовой инициативы. Каждый год на завод приходит новое пополнение рабочего класса — выпускники школ, ПТУ и техникумов. (В дверях незаметно появляется F с сигаретой. На экран он не смотрит. Дым выпускает за дверь.) Выпускаемое заводом изделие «Астра» нужно для безопасного плавания крупных океанских судов при плохой видимости. Высокая точность работы станций, их безотказность в условиях дальнего рейда — вот основные требования генерального заказчика, министерства морского флота СССР. (Официоз. Партийные фразы. Пыльные знамёна. В те годы плевать все хотели на эти фильмы. Теперь смотрят, и уйти хочется, и невозможно оторваться.) Затем спортивные баталии перенеслись на водную гладь озера. Берег озера стал своеобразной трибуной для болельщиков, с которой неслись возгласы и призывы, придавая силы участникам соревнований для победы своей команды. В упорной спортивной борьбе победила команда участка Николая Гусева. И наконец, наступил торжественный момент награждения команд и закрытия соревнований, в котором приняли участие более 120 человек, что составляет одну пятую часть всего цехового коллектива. Кто-то тихо сморкается в платок. Два могучих слесаря из девятого цеха, K и K, тихо поднимаются со своих мест (сидели сбоку, с краешку) и неслышно выдвигаются за дверь. Там их встречает с распростёртыми объятиями F. А-а, это вы, K и K, шепчет F зловеще. Слышал я, что вы уходить надумали. Платят мало, оправдываются слесаря. — Заказов нет. Заказов нет?! — F надвигается на них грозной сизой тучей. — А жетончики для метрополитена кто будет чеканить? А тумбы афишные кто клепать будет? А ограда для крематория — это, по-вашему, не заказ?! Охренели совсем!! Вы должны сидеть на заводе!! Вы у меня резьбу в носу будете резать, но не уйдёте! Потому что без вас завода не будет!! Всё поняли?!