– Это совет сотрудника органов? – язвительно выговорил Огурец.

– И друга.

– Но друга – только во вторую очередь? – Огурец снял очки, подышал на стекла и принялся тщательно протирать их краем смятой рубашки. – Значит, по-твоему, надо молчать?

Кирилл ласково погладил Огурца по плечу и с обаятельной улыбкой, словно уговаривая капризную девушку, произнес:

– Иногда полезно и промолчать. За умного сойдешь, – слыхал народную мудрость? Тем более, что…

– Что?

– Ничего. – Кирилл снова посерьезнел и помрачнел. – Выборы на носу. Без вас работы хватает, понятно?

– По-нят-но… – протянул Огурец. – «Товарищ, знай, пройдет она, так называемая гласность, и вот тогда госбезопасность припомнит ваши имена»? Тоже народная мудрость. Ты ведь только что говорил, что наши писульки никому не нужны. А теперь уговариваешь меня держаться в стороне. Ты сам противоречишь себе, Кирилл.

– Если собаку долго дразнить, она может и цапнуть.

– Я ничего не боюсь, – снова вспыхнул Огурец. – Мне казалось, ты это понимаешь…

– И зря. Только полные идиоты ничего не боятся. А ты ведь не дурак?

– Ты что, угрожаешь мне? – прошептал Огурец.

Кирилл недовольно поморщился:

– Иногда ты ведешь себя как капризный ребенок. Так и хочется спеть песенку: «Огуречик, Огуречик, не ходи на тот конечик. Там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…»

– Я и не собираюсь ни на чей конечик, – обижается Огурец. – Пошли кого-нибудь другого. И не надо меня запугивать. Пуганый уже.

– Ты и впрямь дурачок. – Неожиданно в голосе Кирилла послышалось нечто похожее на грустную нежность. – Я же тебя предупреждаю. Во всяком случае, опять пытаюсь.

– Я понял. – Пухлые губы Огурца сложились в ироничную улыбку. – «Убийство – крайняя формы цензуры». Старик Бернард Шоу был прав?

Вдруг стало как-то слишком тихо. Неестественно. Как перед боем… Даже заоконный шум дороги исчез в этом вакууме. Такую тишину я научился осязать кожей – ледяную, мертвую. Мне даже захотелось накинуть что-нибудь, чтобы согреться…

Я оборачиваюсь. Ничего особенно не происходит. Огурец упрямо смотрит в окно. Кирилл, вновь надев маску безразличия, с непроницаемым видом разглядывает книги. Наверное, я все-таки перебрал… Я – поднимаю несколько листков. Они хрустящим снегом царапают зябнущие пальцы, заставляя снова и снова переживать то, что никак не желает меня покинуть…

«Изматывающая летняя жара сменяется холодными осенними ливнями. Каждый день мы по колено в чавкающей грязи. Наша одежда насквозь пропиталась сыростью. Мы стараемся ее сушить над походными буржуйками в развалинах заброшенных домов селений-призраков, и тогда повсюду разносится напоминающий трупное разложение смрад. Многие подхватили чахотку и, сами полу-люди, – полутрупы, непрерывно выкашливают слизь из гниющих легких. Эта враждебная земля высасывает последние жизненные соки из наших усталых, измученных тел…»

«От нашего призыва остались единицы. Мы уже не те. Мы давно не вздрагиваем от орудийного грохота. На канонаду боя, стоны раненых, хрипы умирающих внимания обращаем не больше, чем прежде на шум московского шоссе. Мы мимикрировали под окружающую среду, как крысы или тараканы, еще раз подтвердив, что человек – одна из самых сообразительных и живучих тварей.

Мы сроднились с тем, сама мысль о чем прежде казалась кощунственной, недопустимой. Мы привыкли к аду. Мы впустили его в свою душу, чтобы остаться на этом свете. Что будет потом, никто из нас старается не думать…»

«А война все идет, и конца ей не видно. Чем дальше, тем злее, яростнее. Иногда мне кажется, что мы сражаемся не с горсткой людей, а со стоглавой гидрой. И чем больше голов отрубаем, тем больше вырастает новых…»

– Ты хочешь это напечатать?

– Почему нет? – взвился Огурец.

Сам того не желая, я, похоже, коснулся невидимой, но вполне осязаемой раны.

– Думаешь, это кому-нибудь интересно?

– Однажды мне уже говорили нечто подобное… – Огурец, устало ссутулившись, снял очки и принялся протирать линзы. – Народ, мол, устал, надо что попроще: крутые парни, роковые блондинки, секс в кустах и «мерседесах»… Кому нужна правда о войне? Окопная правда, без звезд и знамен… Правда о том, насколько хрупок человек, как ужасно легко, за секунду обрывается целая жизнь… – Его пухлые полудетские губы сжались в тонкую упрямую нить, прозрачно-зеленые глаза потемнели. – А кто они такие, мать их, кучка недорослей, чтобы судить о целом народе? И затыкать нам рот, выбрасывая в толпу дешевую жвачку тупого бездарного чтива, усыпляющего мозг и душу… Зомбирующую до состояния, когда фраза «Идет война» становится в сознании практически идентичной «Идет дождь». И всем хорошо, спокойно, даже весело. Пока однажды это не коснется их самих… Мне тоже предлагали строчить очередную дрочиловку типа «Пуля в заднице». Мол, стиль у тебя хороший, свежий. И знаете, что я ответил?

– Догадываемся! – в один голос произносим мы с Кириллом, довольные, что пришли, наконец, к единодушию.

Но явно задетый за живое Огурец продолжает браниться:

– А один козел мне сказал, мол, фамилия у меня для такого жанра не героическая. Не кассовая! Нет, вы слышали где-нибудь большую х…?! Как воевать, значит, моя фамилия всех устраивала, а книгу написать – не годится… Бред больной медузы.

– И что ты? – едва удерживаясь от смеха, интересуемся мы, зная, что, если уж тихого Огурца «понесет», – спасайся кто может.

– «Что»! Конь в пальто! Я потребовал предъявить мне данные социологических исследований на тему некассовости фамилии Огурцов по сравнению с Ивановым, Пердуновым или Непомнящим… А потом послал в ту контору… в общем, очень далеко. – Взмокший от негодования Огурец стащил очки и в который раз принялся протирать стекла.

– Ну и как будет зваться сей труд? – интересуется Кирилл. – «Война и мир»-два?

– «Последний довод». – И, прочитав в наших глазах непонимание, упрямо сдвинув брови, точно мы собирались с ним спорить, добавил: – Это из латыни. ULTIMO VIVA REGUM. «Последний довод королей». То есть война. Ведь это только в начале было слово…

– Ну ясно, – хмыкает Кирилл. – Мы так сразу и поняли. Чай, латынь для нас – родной язык… Еще бы иероглифы нарисовал.

– А мне нравится, – встреваю я. – Красиво. Только есть в этом что-то обреченное. На грани. Когда все аргументы и возможности исчерпаны и больше не остается ничего. Ничего…

– По-моему, это глупо, – итожит Кирилл.

Раздался громкий хлопок. Что-то зашипело клубком разъяренных змей, серой стрелой взвиваясь в темно-коричневое небо и рассыпаясь ярко-зелеными искрами фейерверка. Мы с Кириллом синхронно отпрыгнули в драные кусты. Я с трудом подавил в себе острое желание упасть на землю, закрыть голову руками. И уж после, завидев поодаль ватагу подростков с задорными смеющимися лицами, вспомнил, с каким удовольствием сам прежде баловался петардами.