Из-за финансовых и административных трудностей Илизарову не удалось приступить к осуществлению этой утопии; более того, за неимением средств вскоре деятельность «Народного архива» была прекращена163.

Конец интеллигенции

Чувство конца особенно сильно ощущается и обсуждается теми, кто, прежде всего, ощущает себя представителями «русской интеллигенции» (своего рода представителями мирового духа). Приведем несколько разнородных примеров.

В своей «Книге воспоминаний», законченной в 1990‐е годы, ученый-библеист Игорь Михайлович Дьяконов (1915–1999) выступает «как пережиток русской интеллигенции», которая за годы советской власти «страшно поредела», так что настоящей живой интеллигенции (особенно в Петербурге) уже почти нет. Дьяконов заканчивает книгу на трагической ноте: «По законам природы, жизнь человеческая не может длиться вечно. Если жизнь человека имеет трагический конец, то почему человечество в целом не может иметь трагический конец?»164 Пользуясь языком науки, Дьяконов поясняет, что с этим нужно смириться, так как «с развитием человечества возрастает энтропия – иначе говоря, силы хаоса». Дьяконов перечисляет имена людей (тех, кто назван в его книге), «которые умерли не своей смертью»: «погибли от геноцида (расстреляны или умерли в концентрационных лагерях)» (он имеет в виду сталинские лагеря), «были репрессированы или арестованы, но выжили», «погибли от голода в блокаду», «погибли на фронте». (Озаглавленный «Синодик», этот список отсылает к православному ритуалу: такой список имен умерших и живых оглашается для поминания во время богослужения.) Как ясно и из всей книги, именно катастрофический опыт «тоталитаризма» (нацистского и коммунистического), а не только научная идея возрастающей энтропии, привел его к мысли о трагическом конце.

Другой пример – это мемуары Андрея Андреевича Вознесенского (1933–2010), человека иного круга. Вознесенский пишет в другом тоне, но и он выступает в своих воспоминаниях «На виртуальном ветру» (1998) в первую очередь как представитель русской интеллигенции. И он заканчивает книгу апокалиптическими предчувствиями, и отнюдь не только в метафорическом смысле. Мешая (как и Дьяконов) религиозные понятия с научно-популярными, Вознесенский пишет о том, что «на наших глазах ход истории убыстряется, время как бы сжимается и несется к точке исхода», а точка исхода исчисляется по отношению к годовщине даты рождения Христа. Он полагает, что следует ожидать конца света в ближайшее десятилетие. Но, может быть, есть «надежда избежать механического апокалипсиса»? Вознесенский надеется на современную науку с ее способностью обращать «реальное» в «виртуальное». Но что же будет с жизнью отдельного человека, включая автора этих воспоминаний? Его обнадеживает, что его жизнь неизбежным образом составляет часть целого, а именно интеллигенции: «Стал вспоминать о себе, писать книгу о человеке во времени, а получились наброски, зарисовки русских и иных интеллигентов на переломе». Вознесенский кончает на жизнеутверждающей ноте, говоря о коллективной душе, основой которой является интеллигенция: «На наших глазах происходит рождение всеобщего и всепроникающего сознания, названного „ноосферой“165 . Как всегда, этот процесс начинается с интеллигенции ». Для этого мемуариста надежда на спасение строится на отказе верить в конец интеллигенции: «Сейчас многие грустят, что интеллигенция уходит. Да не уходит она! Просто становится иной». Последние слова книги: «Есть русская интеллигенция, е…»166.

Евгений Евтушенко (1932–2017) – человек того же поколения и того же круга, что и Вознесенский, хотя он и не склонен к религиозной или наукообразной мистике, также пишет о чувстве конца. Он видит приближение гибели для всей страны в упадке профессии литератора и российской словесности, то есть в упадке носителей «духовности». Настроенный менее оптимистично, чем Вознесенский, Евтушенко заканчивает свои воспоминания «Волчий паспорт», опубликованные в 1998 году (с подзаголовком «Прощание с двадцатым веком»), обращением к правительству президента Ельцина с призывом немедленно принять меры для сохранения литературы в России (включая гранты живым литераторам и установление мемориальных досок умершим писателям, хранившим «наше русское слово»). В этом случае ясно, что чувство конца вызвано не только ужасами прошлого (которые стали очевидны в эпоху гласности), но и опасностями настоящего. Так, Евтушенко поясняет, что в настоящее время русской литературе угрожает новая, «коммерческая», цензура, которая пришла на место советской «политической» цензуре, сломавшей столько талантливых людей в прошлом. «Нормальное, здравомыслящее общество, понимающее необходимость духовности даже для прагматической экономики, должно поддерживать свою литературу ». «Если эта профессия станет в России вымирающей, то и наши надежды постепенно вымрут, как наши поэты». Итак, без «серьезной литературы» – и без сообщества литераторов – страна «духовно обречена». (Обращаясь к читателю, Евтушенко добавляет, что ответа от правительства не последовало167.)

Другой литератор, драматург Виктор Сергеевич Розов (1913–2004), также заканчивает свои мемуары «Удивление перед жизнью», опубликованные в 1999 году, на трагической ноте, вызванной двумя обстоятельствами: мыслью о репрессиях советского прошлого и чувством страшного настоящего. Для Розова угроза уничтожения связана с двумя враждебными силами: «диктатурой КПСС» в прошлом и «диктатурой „демократии“» в настоящем. И ему (как и Евтушенко) в сегодняшнем искусстве не хватает «духовности». И он ужасается «вседозволенностью» и «бульварщиной» сегодняшней, постсоветской литературы. И он (хотя он еще надеется) чувствует себя и своих в опасности168. Как и Евтушенко, Розов отвергает и прошлое и настоящее.