Часы в зале суда натужно захрипели, прокашлялись и отвесили гулкий удар. Два часа. Когда звук замер, Джин-Луиза увидела, что ее отец встал и произнес особым, предназначенным только для судебных слушаний бесцветным голосом:

– Джентльмены, слово имеет мистер Грейди О’Хэнлон. Представлять его нет необходимости. Прошу вас, мистер О’Хэнлон.

И мистер О’Хэнлон, поднявшись, начал:

– Спасибо за тепло твоих рук, как однажды холодным утром сказала корова молочнику.

Джин-Луиза никогда прежде не видела О’Хэнлона и даже не слышала о нем. Но по первым же его фразам стало ясно, кто он такой, – обычный, а значит, богобоязненный человек, который бросил работу, чтобы целиком посвятить себя сохранению сегрегации. Какой только дурью люди не маются.

У мистера О’Хэнлона волосы были русые, глаза голубые, лицо упрямое, галстук расцветки «вырвиглаз», а пиджака не было вовсе. Он расстегнул воротник, развязал галстук, поморгал, провел ладонью по волосам и перешел к сути вопроса.

Мистер О’Хэнлон родился и возрастал на Юге, здесь он пошел в школу, здесь нашел себе жену, здесь прожил всю свою жизнь и главную свою задачу сейчас видит в сохранении Южного Образа Жизни, и никакие черномазые вместе с Верховными судами не вправе указывать ему, что делать и как поступать… тупоголовая раса… врожденная неполноценность… обросшие курчавой шерстью головы… только вчера слезли с пальмы… смердят… будут жениться на ваших дочерях… неминуемое вырождение и упадок белой расы… вырождение, джентльмены!., спасти наш Юг… Черный Понедельник…[35]ниже тараканов… разные расы – замысел Творца… нам не дано постичь замысел Господа, разделившего их… не будь его, Он сделал бы нас всех одного цвета… назад в Африку..

В ушах Джин-Луизы звучал негромкий голос отца, оставшийся в теплом уютном прошлом: «Джентльмены, я верю одному-единственному лозунгу, и лозунг этот таков: “Равные права – всем, особые привилегии – никому”».

Негритянские проповедники мутят воду… хуже обезьян… разевают свои пасти… перевирают слова Писания… суд прислушивается к коммунистам… всех взять и расстрелять за измену…

Против этой гудящей речи восставала ее память: в зале сидели присяжные, на возвышении – судья, и его рыба-лоцман, пристроившись перед ним, торопливо строчила пером. Аттикус был на ногах – он стоял у стола, за которым виднелся затылок в курчавой шерсти…

Аттикус Финч редко брался за уголовные дела – больше удовольствия находил в гражданском праве. И этого клиента согласился защищать лишь потому, что знал – тот не совершал преступления, которое ему вменяли, и ни за что на свете не согласился бы, чтобы чернокожий парень отправился в тюрьму всего лишь из-за вялого безразличия адвоката, назначенного ему штатом. Парень пришел к Аттикусу по совету Кэлпурнии и рассказал все как есть, то есть как все было. А было все чудовищно.

Аттикус взял дело в свои руки – с толком использовал небрежно составленное обвинительное заключение, произнес речь перед присяжными и добился такого, чего не бывало в Мейкомбе ни прежде, ни потом, – оправдательного приговора для цветного, обвиняемого в изнасиловании. Главным свидетелем обвинения выступала белая девушка.

У Аттикуса было два важных козыря. Несмотря на то, что предполагаемой жертве было четырнадцать лет, не было предъявлено обвинения в изнасиловании несовершеннолетней, а потому Аттикус мог доказать и доказал «обоюдное согласие», что оказалось проще, чем обычно, – обвиняемый был одноруким. Левую руку ему отрезало – результат несчастного случая на лесопилке.

Аттикус довел дело до конца, употребив на то все свои силы и умение, а отвращение его ко всему происходящему было столь острым, что избавиться от него можно было единственным способом – знать, что отныне он сможет жить в ладу со своей совестью. После вердикта присяжных он вышел из здания суда в середине дня, отправился домой, принял горячую ванну. Он никогда не подсчитывал, во что обошлась ему эта история, никогда не оглядывался назад. Он так и не узнал, что во время процесса за ним с балкона следили два глаза, так похожие на его собственные.

…и дело ведь не в том, будут ли черномазые сопляки ходить в школу вместе с вашими детьми или ездить в автобусе на передних сиденьях… а в том, выстоит ли христианская цивилизация, сумеет ли сохранить себя, или все мы станем рабами коммунистов… черномазых подпевал-юристов… попрание Конституции… наши еврейские друзья… распяли Христа… черномазый будет избран… наши отцы и деды… негритянские судьи и шерифы… сегрегация есть равенство… девяносто пять процентов налоговых сборов… их не так давно гончими травили… поклоняются золотому тельцу… в Писании сказано… старуха Рузвельт… обожательница негров… не допустить, чтобы хоть одна юная и невинная южанка… истый христианин Хьюи Лонг…[36]черные, как головешки… подкупили Верховный суд… достойные белые христиане… неужели Иисус был распят за черного…

Ладонь Джин-Луизы соскользнула с перил. Надо же – мокрая. И влажное пятно на барьере отражало свет из верхних окон. Джин-Луиза посмотрела на отца, сидевшего справа от мистера О’Хэнлона, и не поверила своим глазам. Посмотрела на Генри, сидевшего слева, и не поверила своим глазам.

…но их тут полный зал судебных заседаний. Люди основательные и ответственные, волевые, добрые. Люди всех видов и сортов, люди с разными репутациями… похоже, из всех мужчин округа Мейкомб здесь нет только дяди Джека. Дядя Джек – она ведь собиралась его навестить… Когда?

Она слабо разбиралась в мужских делах, но разве то, что отец ее сидел за одним столом с человеком, изрыгавшим эти мерзости, делало их менее мерзкими? Нет. От этого они становились только мерзее.

Ее замутило. Свело желудок, пробила дрожь.

Хэнк.

Каждый нерв заныл, потом словно отмер. Она вся онемела.

Неуклюже вздернула себя, поставила на ноги, спотыкаясь, побрела по крытой лестнице вниз. Не слышала, как скребли по ступеням подошвы, как часы в зале с усилием пробили половину третьего, и не почувствовала, что вдыхает сыроватый воздух первого этажа.

От солнечного блеска больно стало глазам, и она закрыла лицо ладонями. Потом медленно, чтобы глаза успели привыкнуть, опустила руки и увидела плавящийся в послеполуденном зное Мейкомб, где не было людей.

Она сошла со ступеней, оказалась в тени дуба. Протянула руку, потом прильнула к стволу. Поглядела на Мейкомб, и горло у нее перехватило – Мейкомб глядел на нее.

Пошла прочь, говорили ей старые дома. Нет тебе тут места. Тебе здесь не рады. У нас свои секреты.

И в жарком безмолвии она послушно побрела вниз по главной городской магистрали – шоссе на Монтгомери. Шла мимо домов с широкими лужайками, где сновали женщины-садовницы и бродили медлительные рослые мужчины. Она будто слышала, как миссис Уилер через дорогу перекликается с мисс Моди Эткинсон, а если та заметит ее, Джин-Луизу, непременно скажет: зайди, пирогом тебя угощу, я один большой для доктора испекла, а другой, маленький – для тебя. Считая трещины на плитах тротуара, она приготовилась отбить натиск миссис Генри Лафайетт Дюбоз – Нет, Джин-Луиза, избавь меня от своего «привета», уж будь любезна говорить мне «добрый день», – заторопилась вдоль коттеджа мисс Рейчел – старого, под крутым скатом крыши – и оказалась дома.