На глазах у Дайкона он взял девушку за руку и увлёк к дому. К такому приёму он нередко прибегал на подмостках, естественно и просто, однако Дайкону стало не по себе. Следуя за парочкой, он ловил доносящиеся до ушей фразы.

— Это очень любезно с вашей стороны, — говорила Барбара. — Мне… нам было так неловко. Я чуть не сгорела от стыда, узнав, как приставал к вам Квестинг, зазывая приехать сюда. Мы с дядей Джеймсом просто в ужас пришли.

— Ко мне он вовсе не приставал, — возразил Гаунт. — Все переговоры вёл Дайкон. Для этого я его и держу.

— Да? — Барбара повернула голову вполоборота и засмеялась, не так звонко и игриво как обычно. — А я-то недоумевала, зачем он вам понадобился.

— О, он в своём деле мастак. Когда я снова начну работать, дел у него будет невпроворот.

— А вы собираетесь здесь что-то писать, да? Мне дядя Джеймс сказал. Неужели автобиографию? Вот здорово будет!

Гаунт легонько стиснул её руку чуть повыше локтя.

— А почему? — поинтересовался он.

— Потому что мне не терпится почитать её. Я видела вас в роли Рочестера, а однажды у одного из наших постояльцев оказался американский журнал — «Искусство театра», кажется, — в котором была статья с вашими фотографиями в различных ролях. Больше всего вы мне понравились в роли Гамлета, потому что…

Она запнулась.

— Что? — переспросил Гаунт.

— Потому что… эта вещь знакома мне больше всех других. Нет, на самом деле — не поэтому. Просто я читала «Гамлета» и все пыталась представить, как вы произносите тот или иной монолог. Особенно — тот, во время которого вас засняли. Впрочем, когда увидела вас в роли Рочестера, моя задача упростилась.

— А что это за фотография, Дайкон? — спросил Гаунт через плечо.

— Вы там в сцене с Розенкранцем… — охотно подсказала Барбара.

— Да, помню.

Гаунт остановился и, отстранившись от Барбары, положил руку ей на плечо; в такой позе он стоял рядом с обмиравшим от счастья второразрядным актёром, который играл Розенкранца во время гастролей в Нью-Йорке. Переведя дыхание, Гаунт звучно продекламировал:

«О Боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя себя царём бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны.»[10]

Восхищение, с которым Барбара внимала его словам, раздосадовало и обеспокоило Дайкона, а придыхание, с которым она еле слышно прошелестела «спасибо», и вовсе привело его в ярость.

«Она ведёт себя как восторженная дурочка, « — подумал он, хотя прекрасно знал, насколько Гаунт обожает слепое поклонение. Его способность впитывать лесть и похвалу воистину не знала границ.

— Продолжить можете? — спросил Гаунт. — «А эти сны…»

— «А эти сны и суть честолюбие; ибо самая сущность честолюбца всего лишь часть сна.»

— «И самый сон всего лишь тень!» Ты слышал, Дайкон? — воскликнул Гаунт. — Она знает эту роль.

Актёр снова зашагал вперёд, бок о бок с Барбарой.

— У вас прекрасно поставлен голос, дитя моё, — похвалил он. — И — что поразительно — совершенно отсутствует какой-либо акцент. Не знаю только, постигаете ли вы смысл всех этих слов. Музыка-музыкой, но и значение следует понимать. Вот повторите, но уже, обдумывая: «А эти сны и суть честолюбие»…

Однако на этот раз Барбара запнулась. Гаунт подсказал, они начали сначала, и продолжали декламировать, пока не подошли к дому. Гаунт проявлял по отношению к девушке совершенно неслыханное, по мнению Дайкона, внимание.

Дом был ещё освещён, но миссис Клэр уже вовсю хлопотала, устраивая предписанное затемнение. Подойдя к веранде, Гаунт приостановился.

— Спокойной ночи, мисс Клэр, — произнёс он. — Сумерки вам очень к лицу. Всего вам доброго.

Не дождавшись ответа, он круто повернулся и зашагал по веранде.

— Спокойной ночи, — выдавил Дайкон.

Девушка посмотрела на него. Глаза её сияли.

— Как я вам завидую! — вырвалось у неё. — Вы так счастливы.

— Почему?

— У вас такая чудесная работа! Всегда быть рядом с таким человеком!

— Ах, вот вы о чём, — вздохнул Дайкон. — Да, конечно.

— Спокойной ночи, — распрощалась Барбара и заспешила к дверям.

Дайкон проводил её грустным взглядом, рассеянно протирая стекла очков носовым платком.

Лёжа в постели в кромешной тьме, Барбара мечтала. Если прежде она отгоняла прочь даже самые ожидаемые мысли, не говоря уж о самых сокровенных, то теперь распахнула душу настежь навстречу им.

Снова и снова она перебирала в памяти те несколько минут сказки, упиваясь каждым мгновением, смакуя блаженство каждого слова, каждого жеста, наслаждаясь собственным счастьем и в то же время недоверчиво удивляясь ему. Кто-то мог бы и посмеяться над её восторженностью, но наслаждение девушки было столь неописуемым и светлым, что до таких высот дивной радости она, возможно, никогда впредь и не добралась бы.

Гаунт тоже упивался, по-своему.

— Знаешь, Дайкон, — сказал он, — эта забавная зверюшка трепетала там, в темноте, как щеночек.

Дайкон не ответил, и Гаунт, чуть выждав, добавил:

— А всё-таки приятно, что даже в такой, Богом забытый уголок, проникает настоящее искусство. Великий Бард — посреди серных источников! Поразительное сочетание! Ах, как приятно зажигать сердца! И влюбляться.

Последующие дни обошлись без происшествий, и жизнь в Ваи-ата-тапу наконец потекла по привычному распорядку. Полковник Клэр буквально с ног сбился, натаскивая своих бравых ополченцев. Его жена и дочь, обременённые сверх всякой меры новыми почётными обязанностями, которые сами на себя и взвалили, без устали хлопотали по дому. Гаунт, следуя наставлениям доктора Акрингтона, в предписанные часы нежил ногу в грязевых ваннах, совершал променад и начал трудиться над книгой. Дайкон, не покладая рук, систематизировал старые письма и программки, которые предполагалось использовать при написании автобиографии. К тому же по утрам и вечерам Гаунт в течение двух часов надиктовывал ему свои бесценные воспоминания, ожидая получить готовый отпечатанный текст уже на следующее утро. Доктор Акрингтон, стоически уединившись в своей комнате, разгадывал тайны сравнительной анатомии. В среду он возвестил, что собирается на недельку уехать, а в ответ на наивный вопрос миссис Клэр, ничего ли у него не случилось, брякнул, что лучше бы им всем тут передохнуть, и был таков. Колли, который в годы Первой мировой войны был связистом, оправившись от потрясения, вызванного знакомством с Саймоном, теперь охотно помогал парню осваивать азбуку Морзе и проводил уйму времени в его келье. Сам Саймон относился к Гаунту с угрюмой насторожённостью. Встреч с актёром он, по возможности, избегал, а когда же им всё-таки доводилось сталкиваться лицом к лицу, юноша держался подчёркнуто вызывающе. Не желая прослыть угрюмым молчуном, он вопрошал, например, на кой черт вообще сдался этот театр, а в ответ на естественную пылкую реплику Гаунта о необходимости этого наиважнейшего из искусств, тут же с самым невинным видом интересовался ценой билетов. Получив эти сведения, Саймон заявлял, что на такие деньги бедная семья может прожить целую неделю. В подобные дни Гаунт становился вспыльчивым и раздражительным, все у него валилось из рук, а нога ныла пуще прежнего.