Первый раз её пел молодой двадцатилетний фронтовой разведчик, чудом уцелевший в кровавой молотилке войны. Пел чистым юношеским голосом, ещё не припорошённым цементной перхотью разрушительного времени. И вот теперь второй раз эту песню я слушаю из прокуренной и проспиртованной, как голенище ялового сапога, глотки бондарского лесничего Лёшки Лешего, одичавшего здесь на кордоне.

Два разных человека, а действие от песни одинаковое. «Душа зашлась!» – скажет потом дядя Миша.

Песня закончилась так же неожиданно, как и началась; Лёшка, запрокинув голову, всхлипнул и повалился навзничь с пня, на котором сидел, прямо в лопушистую, жирную после пожара траву.

– Иди, посмотри, что с ним! – кивнул мне дядя Миша.

Я испугано кинулся туда, предполагая, что с дядей Лёшей плохо. Может, сердце прихватило? Но в траве, раскинувшись на все четыре стороны, как сельский большак на перекрёстке, спокойно всхрапывал в пьяном забытьи наш певчий Леший.

– Да спит он тут!

– Ладно, оставь его! Пошли работать.

Работали мы долго и дружно. Ни наши разговоры и переклички, ни истошный визг бензопилы не могли разбудить спящего, и только потом, перед самым закатом, когда мы, отужинав, собрались спать – дядя Миша под машиной, а я в кабине, как ни в чём не бывало, появился лесничий:

– А я вас там искал! – показал он в сторону вырубки. – Думаю, куда они делись? Вроде рассвело давно, а вы ещё в постели, работники пилы и топора!

Мы с дядей Мишей переглянулись и захохотали.

– Вечер, дядь Лёш! – сказал я, прилаживаясь в кабине.

– Да ты что? – искренне удивился он и, не сказав больше ни слова, рванул на своём трёхколёсном друге так, что люлька мотоцикла чуть не накрыла его с головой, и сразу скрылся за поворотом, обдав нас вонючим дымом выхлопных газов.

С этого дня мы работали так, что под вечер, наскоро приготовив ужин и выпив по кружке привезённого Лёшкой Лешим кислого, но в меру хмельного вина, валились навзничь каждый на своё место: мой старший напарник под машину, а я в пропахшую бензином и тавотом кабину. Спалось так, что поутру дядя Миша меня за ноги вытаскивал из нагретого улёжистого места.

Машины под погрузку приходили одна за другой, и нам не всегда успевалось подтащить брёвна под погрузку, и приходилось – где волоком, где на катках – доставлять строительный лес к машинам. И в промежутках между погрузками мы тоже были заняты своим делом: я обрубал сучья и жёг костры, а дядя Миша обрезал брёвна под товарный размер. Вот тогда-то я и понял истинную цену рабочему труду.

Позже, когда мне приходилось после школы вкалывать учеником в бригаде монтажников стальных конструкций – самая тяжёлая работа, которой мне приходилось заниматься в жизни, возводя знаменитый на всю страну «Тамбовский Химический Комбинат», я часто вспоминал тот, перекроивший моё сознание, труд с добрым дядей Мишей.

Наука была жёсткой, но полезной.

На кордон сходить было некогда, и мы, пропахшие дымом и потом лесорубы, иногда купались в небольшом, но довольно глубоком бочажке, оставшимся после зимних снегов. Вода, настоянная на лесных травах, вместе с усталостью смывала и нашу непотребность.

Такие ванны приносили мне неизъяснимые наслаждения, и я нет-нет, да и приставал к наставнику:

– Михаил, – теперь дядя Миша велел себя называть только так: «Михаил». – Михаил, – говорил я, опуская топор, – пойдём, окупнёмся!

– Пусть купается тот, кому лень чесаться. А ты парень работящий, настоящий трудяга, зачем тебе эти гусарские замашки? Женщин у нас с тобой всё равно нет. Принюхиваться некому.

При упоминании о «женщинах» перед моими глазами возник образ той, с которой мне впервые пришлось соприкоснуться, совсем как в той песне: «Опять бью – мимо! Опять бью – мимо!» И тогда лицо горело: то ли от огня костров, которые я бесконечно жёг, то ли от того, от чего замирало сердце и становилось трудно дышать, словно волна горячей воды захлёстывала меня с головой и опускала на дно.

– Михаил, а почему бы нам на кордон к Лёшке Лешему не сходить? Там и женщины, и еда вкусная… – Мне страстно хотелось увидеть Марго и поговорить с ней, о чём – не знаю, но просто хотя бы посмотреть на неё.

– Брат мой, зачем нам женщины, когда мы – мужики? От них, баб этих, одни неприятности!

– Это точно! – вставил я от себя, думая совсем о другом.

– Ну, так давай, ворочай, хрен сорочай! – говорил он мне и шутливо трепал за волосы.

Машины всё так же шли одна за другой. Их всё подгонял и подгонял дядя Лёша, который, наверное, хотел поскорее подготовить делянку под саженцы. Так мне думалось. Но потом – позже, гораздо позже, я понял, почему Лёшка Леший нас поторапливал, хотя наши клиенты рассчитывались только с моим наставником.

Дядя Миша деньги далеко не прятал, а совал их в свой командирский подсумок, который всегда держал в бардачке кабины, где я спал. Наверное, он к деньгам был равнодушен, или очень на меня надеялся.

В лесу мы жили, как на выселке, на отселении: полностью автономное существование. Продуктов достаточно: Лёшка Леший привёз в тот раз и лук-репку, и даже лавровый лист. Лук, конечно, для приправы наших блюд сгодился, а лавровый лист оставался без надобности: тушёнка и без того уже со всеми пряностями. Вода рядом, за бугром. Отстоянная и чистая, для чая была в самый раз.

Хорошо жили. В работу я втянулся, и она меня не угнетала, только уж очень хотелось побывать хоть ещё разочек на кордоне. Там уют, дом, заботливая тётка Марья… Об артисточке из столицы я старался не думать.

Но сколько бы я ни гнал от себя блудливые мысли, Маргарита вставала передо мной во всей красе, в той, в которой я её видел купающейся. Когда пестуешь брёвна, видение отступало, но по ночам – мочи не было!

– Михаил, – свесив голову из кабины, говорил я в темноту, – пойдём на кордон! Там молочка парного попьём, пирогов с грибами или с черникой отведаем… А, Михаил?

Но напарник или крепко спал, или не хотел отвечать на мою нахлынувшую блажь. Покрутившись на прохладном дерматине сиденья, я незаметно засыпал.

А утром шло то же самое, что и вчера. Я жёг костры, обрубал обгоревшие сучья, помогал старшему другу подтаскивать брёвна под погрузку. Лебёдка нас выручала неимоверно, без неё я бы под бревном, наверное, так и остался. Но когда трос не дотягивался до очередной лесины, мы использовали под брёвна катки, и ломиком потихоньку накатывали к лебёдке. Иногда, если лесина не очень толстая, мы, взвалив её на плечи, несли до самого штабеля.

В это время наставник старался подсунуться под комель, а мне доставалась верхушка.

Жалел меня дядя Миша, Михаил, как он любил, чтобы его называли.

Однажды и у нас случился праздник. К нам заглянула тётка Марья, вроде как мимоходом.

– Вот, – сказала она, – в Козывань ходила, к подружке. Дай, думаю, загляну к работничкам. Как они там!