Если же Купер чувствовал, что нынче не уснет, они садились в его машину, заливали полный бак «Тексако» и катили чуть ли не до Невады, оставляя на шоссе капли музыки «Клэш»,[44]лившейся из открытых окон. Бриджит включала лампочку салона, и тогда их авто походило на световой пузырь, скользивший сквозь рощи. Развернув продолговатый пакетик, она смешивала в мисочке кокаин с каустической содой и добавляла в эту молочно-белую смесь эфир. Потом выключала лампочку, ибо руки сами помнили, что дальше делать. В подсветке приборной доски угадывался ее контур: она выуживала кристаллы из миски, заталкивала их в трубку, сипевшую при каждой затяжке, и, оглушенная кувалдой эйфории, приваливалась к открытому окну.

Темнота в машине сближала. Они проскакивали городки — Дункан, Эрика, — и казалось, будто машину направляет взвинченная дурью Бриджит: босые ноги заброшены на приборную доску, словно указывают дорогу, голова на оконной рамке, подрагивающей в такт басам. Потом они останавливались, из открытой дверцы в пустынную ночь лилась музыка; Бриджит вставала раком, грудью навалившись на разогретый капот «крайслера». Потная, она выскальзывала из хватки Купера, но даже в любовном угаре он старался не задеть ее исколотые руки.

Промелькнул месяц с женщиной, к которой его привлекла ее кажущаяся загадочная необузданность, с той, что в ресторан приходила с учебником химии. «Волосы ее были так золотисты, а вино было так красно…»[45]Поначалу он думал, что она запомнится образом из песни. Она спала рядом, но он не мог проникнуть в ее юношеские тайны и чувства, усиленные дурью, что неизменно посылала свой привет. Ее мир существовал только здесь и сейчас. Не было ни одной истории из ее прошлой жизни, о которой он мог бы порасспросить. Когда потоки и стремнины уносили ее ввысь, она сбивчиво и невнятно бормотала лишь о том, на что способны дурь и желание. Иногда, проснувшись на рассвете, он видел, что она сидит на ковре, сгорбившись над неверным голубым пламенем. Однажды он открыл глаза и увидел над собой ее внимательное лицо, пугающе напомнившее лицо Анны. Он не понимал, кто она: линза, сквозь которую прошлое обретает резкость, или мгла, его скрывающая?

— Обожаю пение. В машине отец всегда напевал, когда вез меня маленькую.

Бриджит выглянула из-за его плеча. Будто дверка приотворилась. Она к чему-то его подпустила. Он не видел ее глаз, но понял — это личное. Над задним сиденьем, где она устроилась точно одинокий ребенок, поплыла отцовская мелодия. Купер не сводил взгляда с ее задумчивого лица. Прядь перечеркнула щеку, светлая тень за вырезом блузки. Он впитывал эти детали, словно запасаясь перед будущей жаждой. Она тихо говорила об окружавших ее мелочах. Перебирала их наряду с жаргонными словечками наркоманов — «попугай», «петух», «козюлина», — но важно было то, что внутри этого маленького свода звучит ее милый умиротворенный голос.

Иногда на весь вечер она уезжала с музыкантами. Возвращалась под утро, почти одновременно с Купером.

— Почему ты не съездишь со мной? — спрашивала она. — Пение — моя радость.

Привыкший быть с ней наедине, он колебался. Ее общение с другими лишит его того, что он знал и хотел. В любви она была охоча и усердна даже после того, как ширнется и распустит на руке жгут. Он уже видел, какая она разная, даже в своих привычках. Бывало, она выходила с ним на пробежки и не уступала ему в выносливости, а потом, вернувшись домой, раскрывала сумочку с пипетками, каустической содой и пластинками, напоминавшими контактные линзы, и терпеливо дожидалась образования кристаллов. Или же ночь напролет читала. На предложение поехать вместе с ней он лишь покрутил рукой — мол, не стоит, — полагая безмолвный отказ более вежливым. В ответ она скорчила рожицу, скорее унылую, нежели обиженную. Диалог состоял из жеста и мимики. Она вышла из комнаты; когда он заглянул к ней в спальню, она стояла у окна и смотрела на машины, медленно ползшие по въездам на Санта-Мария-бульвар. Через полчаса за ней приехали друзья. Возвращалась она всегда веселая.

В следующий раз Купер поехал вместе с Бриджит и ее приятелями. Накануне он известил партнеров, что играть не будет; когда приехали музыканты, он вместе с Бриджит сошел вниз. Она ждала, что сейчас он распрощается.

Ты с нами?

Решил съездить.

Здорово, Купер! Только сними галстук. Дай-ка сюда.

После уроков Дофина он уже не мог расстаться с этой привычкой. Даже в полосе неудач штука вроде галстука или сорочки с отложными манжетами дает преимущество, говаривал Дофин.

Бриджит села впереди, а Купер расположился рядом с басистом, поведавшим, что он — редактор журнала о природе, которым владеет пара «баронов-разбойников».[46]

— Консерваторы без ума от Калифорнии, — вещал басист. — Им смерть как хочется ее захапать.

Бриджит о чем-то болтала с водителем, но Купер ее почти не слышал. Он знал, что выступления проходят в прибрежном баре; через час подъехали к строению на обочине двухрядного шоссе. Выйдя из машины, Бриджит одернула юбку, которую прежде он не видел. Неоновая вывеска багрянцем окрасила ее лицо.

— Я тебя покину, — сказала она. — Позже увидимся, хорошо?

— Хорошо.

— Найди меня после концерта.

— Ладно.

Здание представляло собой безликую прямоугольную коробку, смахивавшую на бордель с инвалидным пандусом. Как выяснилось, внутри располагались боксерский зал и бар. На гравийной площадке уже припарковались с полсотни машин, грузовички и даже ассенизатор.

Нынче Купер следовал в спутной струе Бриджит и чувствовал себя легко. Убивая время, он прогулялся вокруг здания. За неосвещенным торцом дома угадывались невидимые поля, изредка выхваченные из темноты фарами заезжавшей на парковку машины. Купер представил, как в гримерной Бриджит готовится к выступлению — переобувается или красит ногти жженой сиеной. Он добродушно усмехнулся. Вообще-то он ничего не знает про женщин. Футах в двадцати от него приотворилась дверь, полоской света прорезав мрак. Вглядевшись в темноту, Бриджит и двое ее спутников сошлись ближе. Мужчина, за которого она придерживалась, потянул ее к себе. Потом Бриджит откачнулась и сняла с голой руки нечто похожее на синий галстук Купера. Однажды в Таосе Купер видел змеелова, который, разжав гадине пасть, заставил ее отдать яд, капнувший на стенку мензурки; чуть слышный стук зуба о твердый стаканчик прозвучал как негодующий вскрик. Не шевелясь, Купер смотрел на Бриджит и мужчин. Возвращаясь в здание, троица шире распахнула дверь, и он попал в свет, но остался незамеченным.