Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы вышли на небольшую площадь, заполненную прилавками с фруктами, орехами и местными пряностями. Перед уличным проповедником, стоявшим на большом камне и произносившим назидательные — или, по крайней мере, достойные внимания — речи, собралось довольно много слушателей. Этот пожилой на вид оратор явно не принадлежал к клану христианских священников, поскольку ему недоставало богатого облачения, в которое одевались даже младшие церковные служки в этом городе. Наряд его состоял из потрепанной шерстяной хламиды с многочисленными заплатками. Он был чисто выбрит, а к тому же совершенно лыс, и его череп выглядел настолько круглым, что его голову можно было бы катать вместо шара.
Он пространно цитировал Евангелие от Матфея, рассказывая притчи и наставления и вполне уместно применяя их как к слушателям, так и к случайным прохожим. Завидев нескольких вышедших на площадь конторских служащих — мелких чиновников из обширной византийской бюрократии, ведавших налоговыми сборами, он немедленно указал на них и крикнул:
— «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение!»[10]
Чиновники нахмурились и поспешно покинули площадь, вызвав насмешки в толпе. Интересно, имелся ли среди слушателей хоть один настоящий фарисей?[11]Поскольку это был Константинополь, все было возможно.
А потом он обратил свой взор на торговцев пряностями и заголосил:
— И «что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; это надлежало делать, и того не оставлять»[12].
— А он весьма сведущ в Писании, — заметил Клавдий, когда мы проходили мимо. — Интересно, знает ли он что-нибудь, кроме святого Матфея?
Должно быть, он услышал нас, поскольку его указующий перст направился в мою сторону. У меня в запасе имелись остроумные ответы на любые порицания в адрес шутов, какие только он мог припомнить, но когда он перехватил мой взгляд, то просто сказал:
— А тебе, шут, прежде чем ты начнешь корчиться в вечном адском пламени, я советую припомнить наставления святого Луки, глава первая, стихи третий и четвертый. Живи согласно им, и ты обретешь спасение.
Я глядел во все глаза на него, на его длинную руку и все еще нацеленный в меня указательный палец и не придумал ничего лучшего, как высунуть в ответ язык.
— Прими мои извинения, шут, — крикнул он. — Заметьте, братья, вот случай поистине святого шутовства, ибо язык его онемел от святости!
Толпа расхохоталась. Они хохотали надо мной. Это изрядно разозлило меня.
— Неужели ты оставишь его безнаказанным? — с любопытством спросила Виола.
— Пойдем, — резко сказал я и, схватив ее за руку, притащил с площади в ближайшую таверну.
Мы устроились там за стоявшим в углу столом.
— Надо же, какое разочарование, — пожаловалась она. — Я так ждала твоей остроумной реплики, чего-нибудь интересного. Неужели его слова настолько поразили тебя, что ты вдруг лишился дара речи? О каких стихах он говорил?
— Евангелие от Луки, глава первая, стихи третий и четвертый, — сказал я.
Она задумалась.
— Я не могу даже припомнить, о чем там речь. Это же, по-моему, что-то вроде введения?
— Верно, — сказал я и процитировал: — «…То рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен».
Ее глаза округлились.
— Ему известно, как тебя называют в гильдии? — сказала она. — Кто же он?
— Думаю, это Цинцифицес.
Виола прищурилась.
— Ты же говорил, что Цинцифицес — обросший волосами уродец, — сказала она. — Конечно, этого проповедника не назовешь красавцем, но он совершенно лишен растительности на голове.
Я подался вперед и слегка подергал ее фальшивую бороду.
— Не волосы определяют человека. Мне нужно, чтобы ты выполнила одно мое поручение. Вернись на площадь и, когда он закончит проповедь, попроси его отобедать с нами. Передай ему: Книга Бытия, глава двадцать седьмая, стих одиннадцатый.
— О, этот я знаю, — радостно заявила она и удалилась.
Я успел осушить две кружки вина, когда она вернулась, таща на буксире проповедника. Он опирался на палку и выглядел совершенно усохшим по сравнению с обезьяноподобным здоровяком, сохранившимся в моих воспоминаниях. Но в его проницательных глазах все еще горел озорной огонек, и он стрельнул в меня тем быстрым оценивающим и хитрым взглядом, который вспоминался мне всякий раз, когда я думал о нем.
— Подходящий выбор, — сказал он. — Верно подмечено. «Исав, брат мой, человек косматый, а я человек гладкий»[13].
— Могу предложить и другой. Stultorum numerus, — тихо сказал я.
— Оставь для себя глупые затеи вашей гильдии, — усмехнувшись, проворчал он. — Я давно забыл их и выбросил все дурачества из головы, начав проповедовать Слово.
— Ну ладно, — сказал я, предлагая ему сесть за стол. — Если твое блаженное состояние не подвергнется унижению от пребывания в питейном заведении, то позволь мне угостить тебя добрым обедом.
— Если мытари и блудницы были достаточно хороши для нашего Спасителя, то и это место достаточно хорошо для меня, — заявил он, усаживаясь на лавку. — Воистину, тут моя паства.
Я заказал еще вина и обильный обед на троих, и он энергично приступил к трапезе.
— Проповедничество, должно быть, пробуждает не только душу, но и аппетит, — заметил я.
— Тело необходимо поддерживать, как и душу, — сказал он. — А уличные сборы зачастую весьма скудны.
— Отчего же ты не проповедуешь в храме?
Он насмешливо улыбнулся.
— И это спрашивает член гильдии! О причинах ты можешь догадаться и сам. Церковь здесь такая же продажная и безнравственная, как в Риме.
— Когда на тебя снизошло просветление?
Цинцифицес откинулся на спинку стула.
— Года три назад. В разгар сезона развлечений здешней знати на ипподроме. Я был великолепен. Как раз закончил перед ними одну длинную сатирическую поэму, в которой поминались имена множества сидящих на трибунах особ. Вещица получилась забавнейшая со времен Аристофана или, по меньшей мере, «Тимариона»[14], и, заметьте, чистейшая импровизация. На меня сыпался такой золотой дождь, что я мог бы жить в праздности много лет. Я достиг вершины славы, но когда начал собирать монеты, то в моей голове вдруг прозвучал голос: «Воздай Кесарю». Тогда-то меня и осенило. С того момента все мое существование показалось мне бессмысленным. Я отправился в церковь, помолился, свалил все золото в сиротский ящик и начал проповедовать. И тебе рекомендую. Не грех попробовать.