– Совершенно обессиля… Грандиозно! Надо обязательно запомнить! – расцвел блудливой улыбкой не в меру литературно образованный армянин.

– Критиковать легко, – с целью защиты собственного права на словотворчество заявил Филипп. – Критики, между прочим, – поголовно неудавшиеся писатели и поэты, компенсирующие свою творческую импотенцию своеобразным суррогатом насилия над более одаренными личностями.

– Эк ты завернул! Сразил наповал. Значит, ни Мережковским, ни Писаревым мне уже не быть. – Генрик огорченно махнул рукой. – Ладно, переживу. Не жмут, говоришь, ботинки-то?

– Пока лежу, нет. Но вставать страшно!… Надеюсь, за нами будет машина?

– Увы тебе, мой бедный одаренный друг! Обратно – тоже бегом. Отдыхай! Пять минут мы еще подождем, так и быть.

– Эй, эй, постой, как бегом? – Голос Филиппа окреп и приобрел возмущенные интонации. – Мне Волк сказал на десять километров, не на двадцать!

– Тебя же предупреждали: Волк – страшный человек, особенно для новичков. А как он бегать любит!… Ладно, черт с тобой, подождем, ну… восемь минут. Пожуй пока. – Генрик бросил на грудь поверженному Капралову твердый брусочек в яркой упаковке. – Прессованные сухофрукты, обогащенные витаминами и аминокислотами. Вода-то есть?

– Угум. – Филипп уже набил рот, и разговаривать внятно не мог.

Фиолетовая кошка

Фиолетовую мышку

Посадила спозаранку

В фиолетовую банку.

Лора Майуайф

Как я дотащился обратно – это для отдельного рассказа тема, рассказа трагического, унылого, постыдного и смешного одновременно. Ребята сначала почти несли меня на себе. Лучше здесь пристрелите! – хотелось вскричать истерично, с грохотом падая в пыль. Я хромал, сжав зубы, и молчал.

Километра через два такого вот мучительного, грешно сказать, бега разглядел я впереди нечто, матушке-природе откровенно чужеродное. Урбанизмус какой-то. Предмет отдаленно напоминал одну из половинок рассеченной надвое – вдоль пары противоположных ребер – восьмигранной пирамиды. Удивительный агрегат был довольно крупен, раскрашен в маскировочные цвета и висел невысоко над дорогой, обратив к ней слегка отвислое серебристо-голубое пузо, а к небу – четыре бугристые грани. Вместо острой вершины пирамида имела округлую головку недвусмысленно физиологичных форм, изумительно причем похожую на прототип… Даже цветом.

Рядом с машиной сидел на корточках небритый мужичок с ноготок и смолил цигарку.

Четвертый взвод радостно загомонил: Петруха, избавитель ты наш! – и взапуски помчался к средству передвижения – ничем иным удивительный предмет быть, по-моему, не мог.

Петруха, не выпуская цигарку изо рта, улыбался, морща маленькое, сплюснутое в горизонтальной плоскости личико, и смешной скороговоркой отвечал:

– С вас компот, лоботрясы! Я сегодня на целых двести метров дистанцию вашу хренову сократил. Только куратору ни гу-гу, добро?!

– Добро! – орали довольные солдатики и взбегали по откинутому широкому пандусу в недра чрезвычайно кстати объявившегося транспорта.

– Признавайся, дядька, ты знал, что он будет здесь? – гневно возвысив голос, спросил я Генрика.

– Точно подмечено, дружище, – осклабился сержант-инсинуатор. – Знал. Петруха всегда транспортер загодя подгоняет, ни разу еще ждать не пришлось.

Я схватил его за руку, повернул к себе и от всей души гаркнул в радостную усатую харю… Н-да, вспоминать совестно, что я тогда гаркнул.

Он перестал улыбаться и сказал: Твою тоже.

Потом я, конечно, попросил у него прощения. Он попыхтел-попыхтел, да и простил. Доброй он все-таки души человек, мой Генка, – отходчивой души, незлобивой.

Фаллоплан домчался до базы минут за пять.

Водитель, Петруха Меньшиков, балагурил всю дорогу, то и дело отрываясь от штурвала и поглядывая на нас. Мне все время подмигивал. А я сидел, прижатый страховочным корсетом к удобному кожаному креслу, тупо изучал прямоугольную пачку запасных обойм к карабину, которая терла мне спину во время марш-броска, и страдал. Мало мне испытанного унижения, так еще и жрать хотелось, как из пушки, мозоли болели, а мозги неотвязно терзала мысль: Почему, почему, скажите на милость, ребята так конкретно меня сделали? Как ребенка малолетнего. Как древнего хрыча, затесавшегося в компанию олимпийских чемпионов. Почему?

Ответа не было.

Пришвартовав транспортер прямо к порогу казармы, Петруха напомнил про компот, и машина бесшумно отплыла прочь.

– Сперва в столовую или в санчасть? – поинтересовался ехидно Генрик, когда я закончил плескаться под душем и выполз в коридор.

– Жрать! Жрать, хавать, рубать, метать… ну, и так далее! – пламенно блестя голодными глазами в поисках чего-либо съедобного (а хоть бы и Бобика) воскликнул я. – Мозоли подождут.

– А Вероника?

– Надеюсь, подождет и она, – сказал я. – Если не хочет быть съеденной заживо.

После завтрака Генрик торжественно преподнес мне маленькую бесцветную пастилку:

– Загружайся, братишка!

– Хотелось бы прежде узнать, братишка, какова природа сего замечательного фрукта. – Я с подозрением уставился на грушевидную капсулу.

– Полижинакс это, – пошловато сострил Мелкий.

– Гормоны?… – воспротивился я, глядя, с каким азартом сгреб этот монструозный подопытный кролик биохимии свою порцию дьявольского зелья. – В задницу!

– Не, Полижинакс не в задницу, – снова пошутил Мелкий, топорща бороду в непристойной ухмылке.

– Даже не предлагай, – отгораживаясь от подозрительной фармакопеи растопыренной пятерней, сказал я Саркисяну. – В моем нежном возрасте травиться всяческой гадостью, знаешь ли, совсем не годится. Да и для импотенции я еще слишком молод.

– Помилуй, Капрал, какие такие гормоны-мормоны? – вполне искренне удивился Генрик. – Павлуша, да помолчи ты, охальник!

Мелкий, приготовившийся сказать еще какую-то пакость, загоготал, щедро брызжа отравленной Полижинаксом слюной.

А Генка развел передо мною красочную пропаганду, живописуя, какая замечательная штука эта сома. (Сома, ага. Должно быть, прямые поставки из Валгаллы.) И адаптоген, дескать, она, и стимулятор. И метаболизм ускоряет, и шлаки выводит, и раны врачует. Неделька приема – глядь, ты уж супермен: химизм обменных процессов изменится кардинально, нервные сигналы мощнее станут и вдвое быстрее по нейронам побегут. Реакция, следовательно, возрастет, и выносливость тоже, и сила, и способность организма к регенерации. Совершенно безопасная штука и крайне полезная для выживания в бою. Глотай ее, значит, любой и всякий без боязни. А что скопцом в итоге не станешь и рак не заработаешь, так это он, Генка, клятвенно обещает и даже божится. Землю, мол, горстями есть готов, вот как о моем благе печется!