– Алкашами не рождаются, – заметил Глеб. – Каждый алкаш раньше был кем-то другим. Один – строителем, другой – военным, третий, к примеру, археологом... – Гена Быков с трудом промолчал. – А четвертый, – продолжил Сиверов, – вором. Так что мужичонку этого надо бы припомнить. Ты ментам про него сказал?

– Честно говоря, постеснялся, – признался Быков. – То есть постеснялся рассказывать, как средь бела дня наклюкался до словесного поноса.

– Вот тебе и дырка в следственных действиях, – негромко произнес Глеб Сиверов, обращаясь скорее к себе, чем к Быкову. – Боюсь, Гена, что ты помог вору уйти от наказания и упустил свой энклапион. Теперь-то он его, наверное, уже давно пропил... Момент, – добавил он, беря со стола мобильник, который, басовито жужжа, потихонечку, боком полз к краю, словно вознамерился покончить с собой. – Слушаю. Да. Да? Действительно? Надо же, а я-то думал... Что? Когда? Ах, вот как! Спасибо. Да, буду держать в курсе.

Он нарочито медленным движением убрал телефон в карман, достал сигареты и закурил.

– Вот так-то, друг Геннадий, – сказал он наконец. – Антонина Андреевна Корсак действительно работает в журнале "Вокруг света"...

– Ну я же говорил!

– Да, работает. Правда, до выхода на пенсию ей осталось четыре месяца, и ни в какой Псков она, разумеется, ехать даже и не думала, но все остальное зато совпадает – и имя, и фамилия, и название журнала.

– Ни черта не понимаю, – беспомощно произнес Быков. – Как так – четыре месяца до пенсии? Я, по-твоему, на старушку запал? Что это значит?

– Это, Гена, значит, что в тот день вы говорили с гастролером, о котором ты, помнится, упоминал. Ну, как минимум, с наводчицей. Она явилась на разведку – посмотреть, надежно ли запирается дверь, где и как хранится интересующая ее вещь, изучить все входы и выходы – словом, проделать предварительную работу, без которой серьезный специалист за дело не возьмется. И, согласись, подготовилась она к этой вылазке неплохо, даже журналистское удостоверение не поленилась состряпать.

– Но как же она ухитрилась взять энклапион прямо у нас на глазах? Не думаешь же ты, что Борода сам его ей отдал, пока я бегал за водой?

– Нет, не думаю. Хотя версия не лишена некоторой привлекательности. Подкинь ее ментам, они тогда с вашего Осмоловского до самой смерти не слезут. Хотя с него, пожалуй, уже хватит, так что лучше ничего им не говори... Нет, Гена, Осмоловский ей энклапиона не давал, и сама она его взять не могла по одной простой причине – его там уже не было. Она опоздала. Пока она с сообщниками тщательно готовилась к операции, кто-то пришел, отпер дверь гвоздем или, может, женской шпилькой и умыкнул игрушку прямо у нее из-под носа. И провернуть все это – вот так, навскидку, без тщательной подготовки, – мог только местный житель, заранее знавший, куда идти и что искать. Так что, приятель, постарайся все-таки припомнить, как выглядел твой сообразительный собутыльник.

* * *

Шлык нажал кнопку, и из рукоятки с характерным металлическим щелчком выскочило тусклое, бритвенной остроты лезвие. Придерживая бутылку коленями и левой рукой, упершись большим пальцем правой в горлышко, он принялся аккуратно, по кругу, срезать кромку полиэтиленовой пробки – точно такими движениями женщины чистят картошку. Бутылка была зеленого стекла, емкостью 0,75, а на ее этикетке гордо горели три золотые семерки – прославленный, овеянный ностальгией по давно ушедшим спокойным временам так называемого застоя товарный знак, под которым некоторые ловкачи нынче навострились продавать отраву сомнительного качества.

Еще две бутылки с точно такими же этикетками, уже пустые, захватанные липкими пальцами, валялись в траве под кустами. На пологом травянистом берегу был расстелен мятый номер "Экспресса" – тот самый, с нашумевшей "научно-популярной" статьей Дубова. На газете лежали остатки небогатой закуски – несколько кружков колбасы в ворохе снятых шкурок, поредевший, жалкий пучок зеленого лука, парочка порезанных на дольки помидоров, хлеб и четыре кривых, жухлых, совершенно несъедобных с виду огурца.

Вокруг в непринужденных позах раскинулись трое. Двое совсем недавно отпраздновали свое восемнадцатилетие, окончательно утратив право называться подростками. Сами они уже давно считали себя взрослыми, самостоятельными людьми – "реальными пацанами", как у них это называлось, – а вот теперь с ними согласились и окружающие, а заодно и государство, наконец-то позволившее им на законных основаниях покупать в магазине спиртное и сигареты. Правда, на тех же законных основаниях вместе с правом пить портвейн "три семерки" и травиться "Примой" пацаны приобрели право защищать интересы Родины в какой-нибудь Чечне или другом не менее веселом местечке, а это право их, разумеется, не очень-то радовало. Они предпочитали оставаться дома и продолжать исполнять роль ординарцев при Шлыке, который представлялся им чуть ли не крестным отцом всей псковской братвы, до тех пор, пока судья не припаяет каждому первый в их жизни срок.

Ввиду надвигающейся угрозы мобилизации разговор в этот вечер касался в основном различных способов откосить от армии. Необходимой суммы ни у одного из потенциальных защитников Родины в наличии не было, так что взятка – самый простой и верный способ – не обсуждалась.

Шлык, которого все это касалось лишь постольку, поскольку ни о чем другом его клевреты говорить все равно не могли, предлагал вместо армии сесть в тюрьму. "Все равно сядете рано или поздно, – говорил он, – так чего тянуть? Раньше сядешь – раньше выйдешь. Судимых в армию не берут, так какой резон сначала два года оттрубить в сапогах, а потом еще два, а может, и больше, на зоне чалиться? А то еще, чего доброго, башку снесут чечены эти бешеные, даже зоны нюхнуть не успеете, людьми не станете..."

Сам Шлык в исправительно-трудовой колонии не был ни разу и, конечно же, вовсе не думал, что только после отсидки человек получает законное право называться человеком. Просто у него была такая манера шутить; видя, что его собутыльники откровенно боятся армии, он нарочно подливал масла в огонь, заставляя их мучиться и получая от этого удовольствие.

Правда, после второй бутылки портвейна его ординарцы немного расхрабрились. Они уже галдели, размахивая руками и перебивая друг друга, как целая стая чокнутых пингвинов на ледяном побережье Антарктики; один кричал, что видал эту армию в гробу, в белых тапках, а другой громко уверял Шлыка, что знает, как без посторонней помощи просто и безболезненно сломать себе любую кость по собственному выбору.

– Знал я одного такого, – посмеиваясь и разливая вино по пластиковым стаканчикам, заговорил Шлык, и его ординарцы почтительно умолкли. – Является типа на медкомиссию и бакланит: у меня, мол, брюхо болит, да сильно, прямо мочи нет. Посмотрели, пощупали – нет, не аппендицит. А он орет, дотрагиваться до себя не дает и на желудок показывает – тут, мол, болит. Ну, айболиты эти только крыльями машут: что за притча, ни хрена не понять! Пацану в армию через неделю, а он тут мало-мало коньки не отбрасывает. Ну, туда-сюда – что делать, повели на рентген. Просветили ему желудок, а там, блин, дыра размером с десятикопеечную монету! В натуре, палец можно просунуть. Ну, медицина, понятно, чуть в обморок не попадала. Это ж, кричат, прободная язва! Сквозная, чтоб ее, дыра, да не в заднице – в желудке! Через нее же вся жратва в брюшную полость вываливаться должна! Да как же ты, мать твою, жив-то до сих пор с такой хреновиной внутри? Да не просто жив, а еще до военкомата своим ходом дошкандыбал... Просветили еще раз – ну, мало ли, пленка с дефектом или еще какая ботва, – дырка на месте! Чудо природы, короче. Значит, надо комиссовать и срочно класть на операцию. Ну, и тут этот перец возьми и упрись: не хочу на операцию, вы ж меня там зарежете, я ножа до смерти боюсь. Лучше, говорит, вы мне таблетки пропишите, а нет, так я сам как-нибудь перетерплю – авось рассосется. Они ему: ты чего, чудила, охренел, какие таблетки?! Это ж натуральная дыра, ее штопать надо! Ты ж подохнешь, ты, считай, уже месяц как на том свете должен находиться! А он ни в какую: нет, и точка, никаких операций. И вот тут один айболит смекает, что дело нечисто, берет эту его рентгенограмму и смотрит, падла, на нее через лупу. А по краю дырки ма-а-ахонькие такие рубчики видны. Короче, этот крендель как раз десять копеек и глотнул – научил его кто-то, что в рентгене монету от язвы не отличишь.