Сдержу ли я свое?

Тайга, тайга, тайга…

Узенькая тропинка, пробитая ногами изыскателей, идет вдоль пикетов будущей железной дороги. Кругом чахлые сосны и зеленовато-серый мох.

Я смотрю на увязающие по щиколотку в болотной воде кожаные сапоги моего переднего конвоира и стараюсь ступать по его следам. Иногда он проваливается в трясину до колен, снимает с плеча винтовку и, опираясь на нее, как на палку, вытаскивает по очереди ноги. За ним проваливаюсь я, а за мной – второй конвоир, угрюмый и молчаливый зырянин, ни на минуту не выпускающий изо рта трубки.

Ноги мои, обутые в берестяные лапти, нестерпимо болят; между пальцами появились ранки от ржавой болотной воды. Через каждые 100 метров встречается на тропинке колышек с номером на затёсе. Это – пикеты, пунктир будущей железной дороги. Здесь еще не начинались работы по отсыпке полотна. Не прорублена даже и просека. Наша конечная цель – 160-й пикет. На ближайшем колышке – число 78, значит, осталось 82 пикета, или восемь километров пути.

Что ждет меня впереди? Что?

Всех нас разбросали по разным местам. Фомина отправили по этапу за полярный круг на Воркуту, на угольные шахты. Ваську Чуба – в штрафной изолятор «Гора крутая», для меня начальство почему-то выбрало изолятор «Стошестидесятый пикет», о котором среди заключенных много ходило страшных слухов.

На пригорке садимся отдохнуть. Здесь совсем сухо.

Я снимаю лапти, разматываю мокрые портянки и осматриваю ноги. Маленькие изверги – комары не дают ни секунды покоя. Конвоиры развалились на траве. Зырянин, раскуривая трубку, лениво осведомляется:

– За что сидишь?

– Не знаю – отвечаю я.

Он рассмеялся. Видно, что не верит мне.

– А по какой статье?

– Пятьдесят восемь.

– А-а-а…

Конвоир явно разочарован, ему интересно было бы услышать рассказ об ограблении или убийстве. А то просто контрреволюция! Скучно!

Он зевнул и повалился на спину. Другой конвоир, молодой курносый парень, поглаживая положенную на колени винтовку, спросил:

– Сколько ж тебе дали?

– Пять лет.

Он помолчал и через некоторое время снова спросил:

– Небось, в городе жил? Учился?

– Да, в Москве… Студент я.

Он посмотрел на мои ноги и посоветовал:

– Ты портянку плохо завертываешь… Под низ сначала пропускай, а то ногу натрешь… За что ж тебя в изолятор направляют?

– За побег.

– Дойдешь ты в изоляторе.

– Быть может.

– Подымайся! – скомандовал зырянин.

И опять – вода под ногами, чавканье сапог, комары и тайга, тайга, тайга…

Часам к пяти вечера мы перешли речку Даманик и стали подниматься в гору. Стали попадаться лиственницы, толстые, в два-три обхвата. Пошел мелкий, теплый дождь.

Наконец показался изолятор. Мы подошли к забору, сделанному из березовых и сосновых жердей, поставленных вертикально. По забору натянута колючая проволока. Перед забором, метрах в пяти – опять проволока, спутанная в комья. В глубине видны дырявые крыши больших брезентовых палаток. По углам изолятора деревянные вышки, на вышках – часовые. Сбоку изолятора, под горой, разбросано несколько домиков: там, очевидно, живет охрана.

Щуплый, прыщеватый вахтер долго вертит в руках мой формуляр, поданный ему в пакете конвоем и, оттопыривая губы, читает по складам:

– Статья пи-исят восьмая… Контра? Так, дальше! Наказание по индексу 65… Ага, беглец! Ну, теперь узнаешь настоящий лагерек! Мы тебя бегать отучим!

Обыскали, отняли последние десять рублей и втолкнули через маленькую дверь в зону.

Возле палаток бродили, лежали, сидели серые грязные тени-люди. Ко мне сразу подбежало человек шесть. Полуголые, с пепельными лицами, с голодными провалившимися глазами, с какими-то страшными язвами на теле – словно прокаженные. Они подхватили меня под руки и поволокли в ближайшую палатку. По лицам и жаргону я сразу догадался, что это урки.

– Деньги есть? – быстро спросил один из них, как только мы очутились в палатке.

– Нет.

– Раздевайся!

По старым встречам с урками я знал, что сопротивляться в таких случаях не только бессмысленно, но и опасно. Я видел однажды, как бритвой полоснули по глазам человека, оказавшего сопротивление уркам. Заодно уж вспомнил и «воспитателя» Гришку Филона, отрезавшего женщине нос. Я молча стал раздеваться. Взяли все: бушлат, шапку, рубашку, штаны и мешочек с куском хлеба, ложкой и кружкой. Остались на мне лишь старые, рваные кальсоны. Кто-то сильно ударил меня в спину, и я, отлетев в сторону, упал на сырой притоптанный мох. Пола в палатке не было.

Поднявшись и потирая ушибленное место, я огляделся.

В углу кто-то топором рубил нижние нары. Вообще, нижних нар почти не было: видимо, арестанты давно уже топили ими импровизированную печку – железную бочку из-под керосина. Верхние нары были в полном порядке. Там сидели урки и играли в карты. Курчавый, черномазый паренек, свесив голову, пристально разглядывал меня и гнусаво тянул:

Наступили черные, жуткие дни.

Все, что мне пришлось перенести в Лубянской тюрьме, в Бутырской, на пересыльном лагпункте, в лагере – все это бледнело перед штрафным изолятором «Стошестидесятый пикет». Здесь уже не было людей. Здесь были звери. Звери – заключенные, звери – энкаведисты. Здесь не было законов или правил; заключенные стремились только к одному – выжить; энкаведисты стремились усилить и без того невыносимый режим.

Для нас, политических каторжан, шансов на «выжить» было несравненно меньше, чем для уголовников. Проверенным способом сократить нашу жизнь у молодчиков из НКВД был метод смешения нас с уголовными. Нас помещали в один барак, в одну палатку, в одну камеру с ними. В большинстве своем урки не переносили нас. На каком-то нелепом основании они считали, что мы причина их несчастий. «Из-за вас, контриков, сидим мы по лагерям и тюрьмам», – часто говорили они. Эту мысль, видимо, подали им и поддерживали в них энкаведисты. И тяжесть пребывания в лагерях усугублялась издевательствами над нами «социально близкого элемента».

День на «Стошестидесятом пикете» начинался с раздачи хлеба, штрафной паек – 300 граммов в день. В трех огромных палатках нас было шестьсот человек, приблизительно по двести человек в палатке. Цифра эта колебалась от 500 до 700 в зависимости от того, сколько умирало и сколько прибывало новых арестантов.